|
|
ФАУСТ. Всё утопить.
МЕФИСТОФЕЛЬ. Сейчас.
А.С.Пушкин
Андреас фон Клемке был очень благовоспитанным мальчиком. Его родители, желая избежать тлетворного влияния американской масскультуры, не держали дома телевизор. Не было у них и телефона. Когда юному Андреасу надо было куда-то позвонить, он спускался с шестого этажа тяжёлого старинного дома (лифта в доме тоже не было) и шёл в телефонную будку, которая жёлтой занозой торчала посреди пешеходной зоны маленького провинциального курортного городка.
В их огромной квартире, занимающей весь этаж, была прекрасная библиотека, множество предметов, существующих на условной границе между антиквариатом и рухлядью, и мама-итальянка. Папа, родовитый аристократ, прямой потомок Августа Саксонского, считавший Габсбургов выскочками, работал юристконсультом фирмы "Отто Катс -- лаки и краски" и ходил на работу пешком.
Андреас проявлял безусловные способности в математике и языках. Помимо немецкого и итальянского, которые были для него родными, он знал греческий, бегло говорил по-английски и читал по-чешски. Его русский учитель музыки, от которого Андреас впервые услышал непроизносимую фамилию Скрябин, обучая Андреаса игре на фортепиано, одновременно получал от мальчика такие квалифицированные консультации по немецкому языку, что свой гонорар считал чем-то второстепенным.
Каждое утро Андреас под давлением спартанца-отца совершал пробежки по городу. Он ненавидел эти упражнения всей своей юной душой, но ни разу ему не пришло в голову усомниться в их целесообразности.
В то пасмурное осеннее утро он, как всегда, натянул спортивный костюм и кроссовки и, даже не подозревая, что именно это утро определит всю его дальнейшую жизнь, выбежал на ещё полутёмную улицу.
Была суббота, и жители городка нежились в своих уютных постелях. Только некоторые из них вставали, да и те, подойдя к окнам и увидя рассветное, затянутое безнадёжными тучами небо, с досадой крякали, махали рукой и залезали под тёплые бока своих, недовольных тем, что их потревожили, половин.
Андреас трусил привычным каждодневным маршрутом мимо ратуши, ряда маленьких, но бешенно дорогих магазинчиков, мимо курортного управления, городского театра, Немецкого Банка, вокза... Стоп! А где же театр? Андреас не поверил своим глазам, но театра не было. Ещё вчера вечером Андреас с родителями именно в этом театре смотрел "Нусскнакер" ( Nussknacker (нем.) – щелкунчик ) фон Петер Tшайковски! Всё было, как обычно: элегантные мужчины в смокингах и дамы в соболях кружили в антракте по залитому светом фойе и, держа в холёных руках бокалы с шампанским, негромко обменивались впечатлениями, особенно налегая на слово "toll" ( Здесь: потрясающе (нем) )... А сегодня – никакого театра! Было бы ещё понятно, если бы на месте театра валялись какие-то обломки. Тогда можно было бы ещё допустить сумасшедшую мысль, что ночью, по неизвестно чьему приказу, театр был в срочном порядке снесён. Но и обломков никаких! На месте театра зияла дыра, обыкновенная яма. То есть, говоря простым латинским языком, cavum vulgaris.
Андреас подошёл поближе. Яма, как он тотчас заметил, в точности повторяла периметр бывшего театра.
-- Scheisse! ( Дерьмо! (нем) ) -- громко сказал Андреас и испугался: потомок Августа не должен употреблять простонародных выражений. Однако, ситуация была исключительной, и слово это показалось юному фон Клемке в данном случае вполне уместным -- он, конечно, и предположить не мог, насколько оно станет актуальным в ближайшем будущем.
Приблизительно через час город проснулся, и вокруг ямы собралась изрядная толпа. Естественно, никто не понимал, что происходит, и разнообразные мысли закипели в умах. Вскоре все сошлись на том, что всё это происки нового бургомистра, который, заискивая перед влиятельной правящей партией -- партией богатых предпринимателей, которой (по почти единодушному мнению собравшихся) на культуру было начхать -- решил снести городской театр, а на его месте построить огромное здание, где партийные функционеры могли бы с максимальным комфортом разместить свои роскошные бюро. Из чего мы можем сделать безошибочный вывод, что собравшиеся правящей партии не сочувствовали. Особую активность на противоположном краю ямы проявлял человек, в котором Андреас узнал своего школьного учителя физики. Учитель размахивал руками и что-то возбуждённо говорил. Андреас подошёл поближе.
-- Мне безразлична политическая подоплёка этого дела, -- тонким голосом кричал физик, -- меня интересует яма как самоё!
-- Господин фон Клемке, -- продолжал он, увидев Андреаса, -- вы, как человек в точных науках преуспевающий, должны поддержать меня в моём стремлении исследовать этот феномен! Это необычное дело! Оно прогремит на всю Германию! Судите сами: где щебень?! Куда и на каких грузовиках вывозили обломки театра?! И когда?! Наш бургомистр не настолько ловок, чтобы провернуть такое дело! Не-ет! Берите выше!
-- Господа!! -- истошно заорал физик. -- Доверьтесь мне! Я сам расследую это дело! Где щебень?! Куда вывозили?! Когда?!
В это время раздалась сирена: прибыла полиция.
-- Пострадавших нет? -- спросил корректный молодой полицейский. -- Прошу разойтись!
-- Позвольте мне остаться, -- сказал учитель физики, -- мы с моим учеником и ассистентом господином фон Клемке хотели бы прямо сейчас, на месте, провести короткое исследование природы возникновения этого феномена: естественное ли это явление или же результат жизнедеятельности человека. Вы, надеюсь, понимаете, господин полицейский, каким важным может оказаться данное исследование для нашей школы!
Полицейский пожал плечами и отвернулся.
-- Ну-с, -- явно предвкушая удовольствие, спросил учитель физики, -- что вы по поводу всего этого думаете?
Андреас осторожно подошёл к краю ямы и заглянул в неё. Жемчужный переливчатый туман покрывал яму неестественно ровной пеленой, предупреждая и отталкивая нескромные взоры исследователей. Так полог алькова скрывает разврат куртизанки.
-- Мне думается, -- колеблясь, сказал серьёзный фон Клемке, -- что неплохо бы выяснить глубину этого новообразования.
-- Отличная идея! -- одобрил учитель. -- Может, вы ещё и предложите способ измерения? Напрягитесь, мой юный друг!
-- Нужно достать длинную верёвку, -- Андреас, чувствуя поддержку и одобрение учителя, крепчал мыслью, -- привязать какой-нибудь груз и спустить в яму.
-- Свежо! -- прищурил глаз учитель физики. -- Кое-чему я вас всё же научил.
-- Только... у меня нет верёвки, -- стыдясь, сказал фон Клемке.
-- Это ничего, -- бодро отозвался учитель, -- я утверждаю, что человеческий гений всегда побеждает. Верёвка есть у меня! Она лежит в багажнике. Не сочтите за труд, mio caro, сходите к машине. А заодно захватите из багажника балонный ключ. Его мы привяжем к верёвке. Это, мой юный друг, задача-двухходовка. И мы её успешно и быстро разрешим. Я выведу на чистую воду нашего бургомистра вместе с его политическими амбициями!
После небольшой паузы, вызванной походом Андреаса к автомобилю, исследователи взялись за дело, засучив рукава. Поспорив полчаса по поводу того, каким должен быть узел, соединяющий верёвку с балонным ключом (учитель склонялся к мысли о двойном морском, юный же фон Клемке благовоспитанно возражал, утверждая, что альпинистские узлы в данном случае были бы более уместны), они привязали ключ бантиком и принялись опускать его в загадочную яму. Он спокойно прошёл сквозь непроницаемый для глаз жемчужный туман и исчез. Вытравив все десять метров верёвки, исследователи, слегка удивившись, обнаружили, что, судя по несопротивлению баллонного ключа, предмет их исследования довольно глубок. Они вытащили ключ наружу и долго разглядывали под различными углами, пытаясь найти хоть какой-нибудь след от пребывания в яме. Но не было никаких следов. Даже пыли.
-- Та-ак, -- протянул учитель, -- это становится интересным. Не правда ли, господин фон Клемке?
-- Несомненно, -- лаконично, но вежливо отозвался ученик.
-- Есть ли ещё какие-то идеи?
Андреас поднял было руку, чтобы почесать в затылке, но вовремя спохватился и сделал вид, что поправляет воротничок своего спортивного костюма.
-- А помните, господин Альтенфельдер, -- сказал он раздумчиво, -- как вы объясняли нам скорость распространения звука в воздушном пространстве?
-- Разумеется. Но причём здесь...
-- Извините, господин Альтенфельдер, за то, что перебиваю вас, но, мне думается, что если бросить в яму какой-нибудь тяжёлый предмет, то, зная ускорение "g" и отметив время получения нами звука удара этого предмета о дно ямы, можно вычислить её глубину. Так мне кажется, -- добавил он неуверенно.
-- Н-да, -- сказал учитель, прикрывая глаза, -- вот они, плоды просвещения. Похоже, что я недаром тратил силы в вашем классе. Однако, надо действовать! Если я не ошибаюсь, где-то тут неподалёку господин Нольден -- активный член правящей партии и влиятельный чиновник магистрата -- строит новый дом. Любопытно, кстати, на какие деньги... Вы, конечно, знаете господина Нольдена?
-- Естественно, -- с готовностью подтвердил Андреас, опасаясь, что учитель вновь впадёт в разоблачительный пафос, хотя ни о каком господине Нольдене он понятия не имел.
-- Так вот! Я думаю, что господин Нольден не станет возражать, -- тут учитель злорадно ухмыльнулся непонятно чему, -- если мы в интересах науки позаимствуем один камешек с его строительного участка.
И учитель, и его достойный ученик были не из тех людей, которые откладывают на завтра то, что можно сделать сегодня. Поэтому, через минут сорок тяжеленный каменюка уже лежал на краю ямы, а возле него стояли исследователи, тяжело отдуваясь и потирая область поясницы.
-- Что ж, начинать? -- спросил Андреас.
-- Начнём, пожалуй, -- высоким тенором отозвался мэтр после некоторого колебания.
Они совместно столкнули камень в яму и, соединившись головами, напряжённо уставились на хронометр.
Особая тишина уик-энда, едва касаясь земли, висела над театральной площадью. Только равномерно, как капли неисправного крана, цокали в отдалении каблуки одинокого, оставленного для порядка, полицейского.
-- Ч-чёрт, -- сквозь зубы прохрипел Альтенфельдер, -- вот это номер! Что он, сквозь землю, что ли, провалился?
-- Знаете, господин Альтенфельдер, -- с сочувствием глядя на потерянное лицо учителя, сказал Андреас, -- вполне вероятно, что на самом дне есть какое-то мягкое покрытие. А яма-то, судя по всему, очень глубокая. Да ещё этот странный туман, который наверняка поглощает звуки -- помните, мы это у вас в прошлом году проходили. Вот мы ничего и не услышали.
-- Всё это очень любопытно, -- учитель физики, услышав, что Андреас помнит его уроки, оживился, -- не правда ли, мой юный друг?
-- Безусловно, -- приосанившись, подтвердил юный друг учителя физики.
Господин Альтенфельдер считал себя человеком творческим и даже причастным к большой литературе, а посему был весьма чуток к хуле и похвале. "Физика -- это поэзия", часто повторял он на уроках. В глубокой тайне от всех господин Альтенфельдер писал повесть, призванную обессмертить его имя. Первая фраза повести была уже почти готова, и каждый вечер в час назначенный, садясь за свой письменный стол, он перечитывал её, гордясь тем, что она вышла именно из-под его пера: "Всё чаще и чаще, стоя по щиколотку в щавеле и чувствуя щемящее счастье, щурился он на солнце, щедро распространяющее беспощадность своих щупалец-лучей, почти что ощутимых на ощупь".
-- Н-да-а, -- мял учитель, не зная, что говорить и что делать дальше.
-- А может попробовать... -- сомневаясь, начал фон Клемке.
-- Да-да, -- с готовностью подбодрил ученика г-н Альтенфельдер.
-- Видите ли, профессор (Альтенфельдер развернул узкие плечи), как я уже имел честь говорить, на дне могло лежать что-то мягкое -- поэтому не было слышно звука падения камня, который мы одолжили (Андреас голосом подчеркнул это слово) у господина Нольдена. Но ведь простой звук должен, отразившись от дна, каковым бы не было его покрытие, вернуться к нам. Не правда ли?
-- Бесспорно! -- кивнул новообразованный профессор. -- Но что вы практически предлагаете?
-- А что если нам просто покричать туда?
-- Куда? -- не понял Альтенфельдер.
-- В яму, -- тихо сказал Андреас, начиная сомневаться в здравости своего ума.
Но Альтенфельдер поддержал эту идею с неожиданным энтузиазмом.
-- Неглупо! -- вскинулся он. -- Весьма неглупо! Да вы просто украшение нашей школы, господин фон Клемке! Пошли кричать. Только кричать надо, знаете ли, по-настоящему. Тут вам не консерватория!
Они стали рядом, слегка наклонились и, напрягаясь до свекольной багровости, дикими тарзаньими голосами заорали. Яма безмолвствовала.
Прошло несколько недель. Жители городка, побрюзжав ровно столько, сколько полагается для того, чтобы считать самих себя общественно активными, перестали обращать внимание на жемчужный туман, переливающийся на месте театра. Городские власти, так сказать, "вплоть до выяснения" огородили яму полосатой ленточкой, за которую законопослушные граждане не смели заходить. Да они и не стремились к этому -- пронесшийся слух о предстоящем замужестве дочери председателя пробирной палаты взял их в полон.
Только Андреас и учитель физики продолжали упорно биться над разгадкой тайны. Каждый день, завершив свои дела, они приходили на свидание с ямой, просиживали около неё долгие часы, высказывая друг другу всевозможные предположения по поводу её возникновения. Предположения, надо сказать, особенной новизной и оригинальностью не блистали. Время от времени, исследователи в порядке эксперимента кидали в яму различные предметы, которые она молча и безвозвратно поглощала. Однажды Андреас притащил огромную бутыль с ацетоном, которую они с силой швырнули в яму, а потом долго стояли на коленях у края, принюхиваясь.
Господин Альтенфельдер по-прежнему склонялся к мысли, что это всё -- происки правящей партии и её члена -- бургомистра. Он бурно ораторствовал перед Андреасом и угрожающе размахивал указательным пальцем, крича что-то невнятное о каких-то одному ему известных злоупотреблениях, чьей-то нечистой совести и политических махинациях. А один раз упомянул даже неизвестно зачем слово "взятка". Но, вскоре он стал пропускать ямные посиделки, увлекшись работой над своей повестью, первый абзац которой уже летел к концу.
-- А теперь, представьте себе, господа, сколь для города выгодным может стать осуществление проекта господина Нольдена. По свидетельству г-д Альтенфельдера и фон Клемке -- добровольных и вдумчивых исследователей городского феномена -- неизвестно кем санкционированное отверстие в поверхности почвы является столь глубоким, что попадающие туда предметы как бы исчезают навсегда (голоса из зала: "Чушь!", "Не превращайте яму в избирательную урну!", "К чёрту проект -- городу нужен театр!", "Мы протестуем!"). Спокойно, господа, спокойно! -- председательствующий постучал авторучкой по хрустальному бокалу, произведя очень приятный и в самом деле успокаивающий звук.
Дождавшись тишины, он продолжил:
-- Через две недели мы ожидаем прибытия комиссии из бохумского университета. Комиссия состоит из специалистов в области геологии, а также сейсмологов и спелеологов. Так что, мы надеемся, что в течение месяца загадка будет разъяснена. Что же касается театра, то уже готовится решение, согласно которому в следующем году начнётся строительство нового здания. Мы намереваемся объявить международный конкурс на лучший архитектурный проект (голоса из зала: "Оперативно!", "Прожектёрство!", "Политические игры!", "Замахнулись!", "Молодцы!", "Где взять средства?!"). Я прошу вас, господа, сохранять спокойствие, -- вновь воззвал председательствующий, -- и, кстати, на последнюю реплику о средствах я могу дать вполне определённый деловой ответ. Для этого позвольте мне вернуться в общих чертах к проекту господина Нольдена. В своём проекте уважаемый господин Нольден исходил из того, что всё, попадающее в яму, исчезает бесследно. Господа! Что сейчас является самой большой и животрепещущей проблемой народного хозяйства? (Голоса из зала: "Министр финансов!", "Рецессия!", "Израиль!", "Иностранцы!", "Председательствующий!") Нет, господа, – сказал председатель, снисходительно улыбнувшись последней реплике, – самая большая проблема -- это отходы производства. Страна буквально задыхается от них. Мы строим гигантские предприятия по их переработке, затрачивая колоссальные средства. Господин Нольден считает, что природа сама даёт нам шанс -- наш город может стать самым важным местом на всём земном шаре. Вместо того, чтобы разрабатывать дорогостоящие проекты по транспортировке отходов на дно Атлантического океана, или даже в космос, мы используем уникальную яму в качестве поглотителя производственных и не только производственных отходов. Вы только представьте себе, господа, как разбогатеет наш город -- ведь мы станем монополистами. (Голоса из зала: "Качать председателя!", "Бредятина!", "Блестящая идея!", "Говночист!").
После длительных баталий проект господина Нольдена был принят, и все отправились в ближайшую кнайпу, где обсуждение продолжалось на неофициальном уровне, и где взрывающиеся гейзеры различных мнений начали со временем сильно отдавать пивом.
Ослепительно яркое северное солнце бесстыдно заглянуло под штору и мазнуло лучом по глазам. Доктор фон Клемке сморщился, застонал и проснулся. Из кухни доносилось самозабвенное пение Хайке и звон посуды. "Wach auf, wach auf!" ( Проснись, проснись! (нем.) ), перевирая до полного неузнавания, тоненько выводила шубертовскую серенаду жена. Доктор, обладавший хорошим слухом, поморщился и сел в постели.
-- Вставай, -- закричала Хайке, услышав шевеление в спальне, -- вставай, соня-засоня! Тебя ждёт яма!
-- И всех нас гроб, зевая, ждёт, -- пробормотал Андреас невесть откуда всплывшую фразу и отдёрнул штору.
Дом, который совсем недавно приобрела чета фон Клемке, помещался на маленькой уютной улочке недалеко от крытого бассейна, в котором специальные механизмы имитировали морской прибой, а из умело скрытых под потолком динамиков доносились гортанные вскрики чаек и отдалённые гудки пароходов.
Неспешно глотая утренний кофе, доктор думал, что неплохо было бы сейчас обновить плавки, которые он купил три недели назад в Париже, перемигнувшись с хорошенькой продавщицей и отпуская изящные остроты относительно того места, которое этим самым плавкам надлежит прикрывать. Продавщица мило краснела и улыбалась, являя взору доктора фон Клемке прелестные ямочки. Доктор живо вообразил, как он лежит под сенью пальм и сикомор в бассейне... нет, не в бассейне -- в Бахрейне! Скосив глаза, он увидел на соседнем шезлонге мимолётно знакомые ямочки. Он протянул руку, слегка коснулся нагретой солнцем круглой груди и решительно сжал пальцы...
-- Осторожно, -- сказала жена, -- булки ещё горячие. Мажь маслом.
Клемке выронил булочку на скатерть.
-- Да, кстати, -- вспомнила Хайке, -- тебе звонил господин Нольден. Он спросил, получил ли ты приглашение на открытие нового здания театра.
-- Ах, чёрт возьми, -- вскинулся доктор, -- конечно, получил! Сейчас же позвоню ему и поблагодарю. Как же это я забыл?
Он пошёл в кабинет.
-- Ди-и-те-ер! -- пропела Хайке, -- немедленно к столу! Сколько можно ждать! Папа уже скоро уходит.
В дверь позвонили.
-- Кто бы это мог быть? -- спросил Андреас, высовываясь из кабинетной двери.
-- Понятия не имею, -- пожала плечами жена и пошла открывать.
Через минуту из прихожей донеслись невнятные радостные восклицания и звонкие поцелуи.
-- Вот, -- смущённо улыбнулся Альтенфельдер, входя в гостиную, -- проходил мимо и решил навестить вас. Извините, что без термина.
-- Дядя Густав!! -- заорал Дитер, вскакивая из-за стола.
-- Проходите, -- явно обрадовавшись, закивал головой Андреас, -- как раз кофе поспел. Вам со сливками?
-- Спасибо, без. А я, знаете ли, первую главу романа закончил. И мне кажется, что очень сильно получилось, -- разворачивая на коленях крахмальную салфетку, сказал бывший физик, борец и писатель Альтенфельдер, -- прочесть? Только одну последнюю фразу!
-- Давайте, валяйте, -- пренебрегая этикетом, доброжелательно отозвался доктор фон Клемке.
Альтенфельдер кашлянул в кулак и, вдохновенно откинув прядь волос, прикрывающую веснушчатую лысину, отчётливо продекламировал:
" -- Ох уж этот Леже! -- жеманно сказала Жанна, жуя желе.
Жужжание жёлтого жука слышалось в жухлой, обожжённой солнцем траве Прованса.
-- Ужасно жаль его, -- продолжала Жанна, по-женски поёживаясь, -- Жоржетта задолжала ему жуткую сумму и зажала, жмотина! А муж её, жадный жуир, настоящее животное, между тем прожигает жизнь.
-- Жестокий век, жестокие сердца, -- поддержал Жанну её жених журналист Жиль Жиакомо.
-- Нет, это же надо быть двужильным, чтобы такое выдержать, -- Жанна вожделенно зажмурилась, прижимаясь к жилетке жениха.
Журавль взлетел из жимолости".
-- Ну как? -- гордясь собой, спросил писатель.
-- Блестяще! -- сказал Андреас, гулко глотнув кофе, -- но вам не кажется, профессор, что здесь многовато "ж"?
-- Искусство требует "ж"! Это аксиома!
-- Берите ветчину, -- Хайке пододвинула тарелку поближе к гостю.
-- А как у тебя дела, крестник, -- намазывая хлеб маслом, поинтересовался дядя Густав, -- решил уже, кем будешь?
-- Дитера мы прочим по дипломатической части, -- отозвалась Хайке.
-- Хочешь быть послом? -- снисходительно, с небольшим смехом, каковой употребляют обыкновенно, когда желают показать невинность желаний ребёнка, спросил Альтенфельдер.
-- Хочу, -- отвечал Дитер, жуя хлеб с гусиным паштетом и болтая головой направо и налево.
В этот момент Хайке очень удачно утёрла нос будущему послу, а то упала бы на стол препорядочная посторонняя капля.
После завтрака мужчины удалились покурить.
Андреас фон Клемке построил свою карьеру на яме. Двадцать лет своей жизни он отдал решению вопроса о её происхождении. Он защитил докторскую диссертацию на тему "Несанкционированное отверстие. Физический и политико-социологический аспекты проблемы". Он вёл специальный семинар в Гёттингентском университете, где получил профессуру С4. Он написал шесть книг, в которых анализировал все материалы по этой проблематике. А материалов, надо сказать, было очень много: феномен быстро стал известен в мире, и учёные разных стран бились над решением этой задачи. Было выстроено множество разных теорий и все до единой были доказаны. Американский математик-теоретик Бад Вейзер, не вставая с дивана, блестяще доказал, что яма представляет собой род шахты, доходящей до жидкого ядра земли, и именно этим объясняется, что предметы, падающие в яму, исчезают -- они сгорают, так сказать, испепеляются от сверхвысоких температур. Сицилиец Дарио Кьюзо привёл неоспоримые доказательства того, что яма -- не что иное, как вход в систему подземных коммуникаций, сработанных ещё рабами Рима. Он же высказал предположение, что именно там находится мировой запас героина, микроскопические частицы которого, поднимаясь вверх, образуют жемчужный перелив поверхности ямы. Знаменитый учёный из Новосибирска Фёдор Педрищенко, взяв в соавторы какого-то Ландау и сославшись на работы некоего сотрудника патентного бюро по фамилии Эйнштейн, объяснил, что яма является ямой только относительно -- если смотреть в неё сверху. Если же лечь возле неё вниз лицом и представить себе, что ты смотришь вверх, то тогда это будет уже не яма, а наоборот -- воздушный столб. А то, что попавшие в неё предметы, поднимаясь вверх, исчезают, заставляет задуматься над соотношением центробежных и центростремительных сил...
Сам Андреас никакой теории не имел -- он лишь собирал и анализировал информацию, надеясь, что, согласно основному закону диалектики, количество обязательно когда-нибудь перейдёт в качество. Некоторые догадки смутно брезжили у него в голове, но, не имея экспериментального материала, от их публикаций он пока воздерживался.
Жизнь доктора фон Клемке уже много лет шла по определённому, им самим давно установленному ритуалу. Он вставал рано и, если не нужно было ехать в университет (а он был мимо-профессор, то есть работающий лишь два дня в неделю -- в среду-Mittwoch и в понедельник-Montag), неспешно брёл через весь городок к предмету своих размышлений. Частенько он специально выбирал именно тот маршрут, по которому когда-то юношей бегал по настоянию отца.
Сегодня он, наслаждаясь прекрасной погодой -- редкой гостьей в этих краях, медленно прошёл мимо ратуши, ряда маленьких, но бешено дорогих магазинчиков, мимо курортного управления. Место, где раньше, в незапамятные времена, стоял городской театр, а ныне зияла мировая знаменитость – Яма – было отгорожено высоченным, четырёх метров в высоту забором, по которому была сделана роспись в стиле "граффити". Улица, упиравшаяся в этот забор, называлась "Aussichtsreiche Sackgasse" ( Перспективный тупик (нем.) ).
За прошедшие двадцать лет город изменился неузнаваемо: от маленького, никому неизвестного второсортного курорта для людей среднего достатка не осталась почти ничего. Зеркальные сталагмиты банков протыкали своими острыми шпилями облака, точно делали им прививку от безденежья -- поршни лифтов возносили финансовую элиту к небесам. Белые стрелы ICE вонзались в самое сердце города -- вокзал, архитектурой напоминающий Tyrell Corporation из фильма "Blade Runner". Скоростные дороги пролегли сквозь тело города во всех направлениях, представляя собою Blutkreislauf ( Кровообращение (нем.)) этого организма. Гигантские сателлитные антенны были его глазами, службы безопасности были его ушами, а Яма -- его ненасытным, жадным ртом.
Андреас предъявил пластиковый пропуск хмурому, вооружённому автоматом "Узи" охраннику и, пройдя сложную систему идентификации, вошёл в колоссальных размеров и фантастических форм конструкцию, возвышавшуюся над Ямой -- когда-то cavum vulgaris, "ямой обыкновенной", а ныне -- предметом неизбывного удивления, восхищения и даже религиозного поклонения многих миллионов людей на всём земном шаре.
Днём и ночью без малейшего перерыва и сбоя по трём специальным пандусам подъезжали к Яме гигантские грузовики-самосвалы, сбрасывая в Яму несортированный мусор. Разноцветные окончания сотен труб разного сечения исчезали в невозмутимом перламутровом мерцании: жидкие отходы старушки-Европы, а также доставляемые морским транспортом экскременты относительно молодой Америки беззвучно стекали по этим трубам в вечное забвение. По рельсам, вплетённым в футуристическую, перекрывающую Яму, конструкцию, вползали тяжёлые поезда и, разверзая прямо над Ямой днища своих грузовых вагонов и платформ, опорожняли в неё всевозможные нечистоты. Ни отзвука, ни вздоха, ни протеста.
В дальнем уголке, возможно в том месте, где когда-то был служебный вход в театр, Яма образовала некую загогулину, узкость, куда невозможно было подвести никакие коммуникации. Это единственное, свободное от пандусов, труб и рельсов место облюбовал для себя доктор фон Клемке. Давным-давно, лет десять назад, он собственноручно возвёл здесь некое подобие беседки -- храм уединённых размышлений. Сидя в удобном кресле за маленьким письменным столом и глядя в Яму, гёттингентский мимо-профессор размышлял о разных вещах -- об удивительной игре Судьбы и Случая; о сказках матушки Гуссини; о том, что Фудзияма -- вовсе не яма; о том, почему Гёте дал своему герою такое боевое имя ( Faust: кулак (нем.)); о падении Габсбургов; о Лолите; о войне и мире; о корсарах; о своей жизни в науке; о растекшемся времени; о малеризмах в творчестве Шостаковича; о теории стакана воды и о Скрибе; о сицилийской мафии и сицилийской защите; о бургомистре Нольдене -- ловкаче и пройдохе; о маврах вообще и об Отелло в частности; о том, кому Германия проиграла Вторую мировую войну; о девушках; о звёздах маргариток; о звёздах Голливуда; о звёздах; об отпуске в Бахрейне; о тщетности человеческих усилий; о виртуальной реальности; о философских воззрениях кота Мурра; о фортепианных воззрениях Джеральда Мура; о божественном происхождении Вселенной; о песнях западных славян; о том, что фабула -- ещё не сюжет, а сюжет -- уже не фабула; о ложном блеске католичества, рабской сущности православия и иудейских запретах; о том, какой рукой писал Сервантес своего "Дон Кихота"; о человеческих трагедиях и Человеческой комедии; о концептуализме; о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем; о том, был ли Сталин сыном Пржевальского; о буре и натиске; о блеске и нищете; и, конечно же, о Яме.
А она заговорщически мерцала в ответ на его безмолвные вопросы и оставляла без внимания его внутренние монологи. В этом отдалённом углу было относительно тихо -- во всяком случае, грохот обрушивающегося в неё мусора, лязг втягивающихся на эстакаду вагонов и рёв сорокатонных самосвалов был несколько приглушён и не мешал Андреасу думать.
За десять лет своей исследовательской деятельности Андреас фон Клемке успел многое. Он создал экспериментальную лабораторию, объездил с лекциями о Яме весь мир; он публиковал проблемные статьи в самых престижных научных журналах. Он создал целое направление в науке – ямоведение – и в рамках этого направления создал свою научную школу. Но, тем не менее, ни на шаг не приблизился к ответу на три основных вопроса: что такое Яма? Кто её сотворил? Зачем?
Театр уж был полон. Ложи блистали бриллиантами и обнажёнными плечами городских красавиц. Мужчины были в традиционных фраках. У некоторых под белым галстуком блистали и переливались звёзды.
Бал открывался полонезом. Ликующий Des-Dur внезапно обрушился с хоров. Шурша шелками и шифонами, расступились дамы, элегантно скользнули по сторонам мужчины, и первая полонезная пара торжественно выступила из-за кулис. Рука супруги председателя пробирной палаты, едва касаясь, легко лежала на тыльной стороне кисти обер-бургомистра Нольдена. Поощряемые аплодисментами публики и, как и полагается, припадая на одну ногу, первопроходцы, изящно раскланиваясь со знакомыми, двинулись через зал. За ними показалась вторая пара, третья... -- целая колонна танцующих, строго соблюдая строй, принялась резать толпу во всех направлениях.
Но вот закончился полонез, и зал сразу же зашумел, задвигался, закипел красками дамских туалетов. Модераторы разных телевизионных и радиокомпаний хищно оглядывались в поисках проминентных гостей, которых можно было бы "раскрутить" на интервью. Известный актёр Генрих-Мария Заузе уже стоял, прихорашиваясь, перед камерой. Одной рукой он поправлял австрийский орден в форме креста на муаровой ленточке, второй -- проверял, застёгнуты ли штаны. Но вот на камере загорелся красный огонёк, и профессионал Заузе, в мгновенье ока навесив на лицо обаятельную улыбку, стал говорить о том, как великолепен этот бал, как восхитителен новый театр, как жаль, что он не оперный певец, потому что работать в таком театре -- истинное наслаждение, именины сердца!
-- В конце концов, что ни делается -- всё к лучшему, -- продолжал улыбающийся Генрих-Мария, -- вспомните, разве таким был наш оперный театр? Нет, это было старое здание ещё девятнадцатого века со всякими амурами, плафонами, бархатными креслами и прочей старомодной мишурой, к тому же нуждающееся в ремонте, на который у города не было средств. И что ставили в том театре? Одного "Нусскнакера" фон Петер Тшайковски. Теперь -- другое дело! Оглянитесь вокруг (г-н Заузе сделал широкий жест и камера, поехав за его рукой, действительно оглянулась вокруг)! Какая великолепная идея -- не штукатурить стены. Естественная структура бетона и подлинно серый цвет цемента -- вот она, живая современность! Вот она -- архитектура сегодняшнего дня! Обратите внимание на элегантный, свежий, тускло-фиолетовый цвет дверей, на их простую прямоугольную форму и гладкую, без романтических затей, строгую поверхность, на то, как всё это в совокупности удивительно гармонирует с зелёными дверными ручками. Взгляните на эти узкие как бойницы старинной крепости окна. Это ли не высокий стиль? Создатель этого шедевра выдвинут на соискание Государственной премии. В таком храме искусств и репертуар должен соответствовать требованиям сегодняшнего дня. Дорогие дамы и господа! Мне поручено сообщить вам, что сегодня после бала состоится премьера новой оперы Джорджа Липранди "Коза ностра". Позвольте выразить благодарность нашему обер-бургомистру господину Нольдену.
Так немного неожиданно закончил свою речь любимец публики Генрих-Мария Заузе.
В это время, стоя в оконном проёме, прикрытом серой, нарочито грубой фактуры, портьерой, вышеупомянутый господин Нольден, украдкой поглаживая руку Хайке фон Клемке, тихо говорил:
-- Боже мой, Хайке, дорогая, сколько же мы не виделись?! Работа, работа, проклятая работа! Как благодарен я этому балу за то, что вижу вас вновь. Клянусь, я встретил вас, и всё былое в отжившем сердце снова, как бы это сказать, ожило...
На что Хайке слегка, не очень сильно, отталкивала галантного кавалера, шепча с придыханием:
-- Ах, эти противные мужчины! Им нужно только одно! Ах, оставьте меня, Райнхард! Сначала вы исчезаете... осторожно, на нас смотрят!.. а потом вдруг... знаете, эта песня не нова. Нет, оставьте, не лукавьте -- и вовсе вы обо мне не думали. Всё слова, слова, слова! Words, words, words, -- спотыкаясь в произношении, добавила она.
-- Офелия, о ним-м-мфа! -- пожирая Хайке глазами, мычал страстный обер-бургомистр.
В кабинете директора театра уже был приготовлен обтянутый зелёным сукном стол. Председатель пробирной палаты, седой, импозантный мужчина, похожий на Спенсера Треси в старости, курил дорогую сигару в ожидании партнёров на старый польский преферанс. Двое не замедлили вскоре прибыть. Сначала появился Ханс-Георг Хервиг, с некоторых пор занимающий место городского прокурора и известный в городе своей неподкупностью. Два-три случая, когда вдруг возникали слухи о том, что он берёт взятки, конечно в счёт идти не могли: во-первых, не было никаких доказательств, а во-вторых, если он и брал, то ценными бумагами, а это совсем другое дело. Третьим был директор нового театра, который тут же начал извиняться, говоря, что времени для игры совсем мало, так как скоро начнётся спектакль.
-- А мы что, -- сухо сказал на это председатель пробирной палаты, -- в театр на спектакль что ли пришли?
Последнего, четвёртого, пришлось ждать довольно долго. Им был не кто иной, как наш старый знакомец доктор фон Клемке. Доктор припоздал к игре, потому что искал свою жену, которая точно растворилась в бальных водоворотах.
-- Бал просто роскошен, -- сказал доктор, усаживаясь за зелёный стол, -- гостей столько, что не трудно и потеряться. Даже Нольдена нигде найти не могут.
-- Ну что, -- потёр руки Хервиг и с приятным треском вскрыл новую колоду, -- за дело, господа, за карты. Сбросим до туза?
Карты розовыми бабочками запорхали над столом. Туз выпал директору.
-- Сдавай, Герман, -- молвил председатель, знавший директора с детства.
Подняли карты.
-- Первый ремиз -- золото. Раз! -- начал торговлю фон Клемке.
-- Два! -- слегка поколебавшись, сказал прокурор.
-- Смелее! -- улыбнулся Спенсер Треси, -- это вам не срока раздавать. Пас!
-- Двое нас, -- директор хрустнул сложенными картами и откинулся на спинку кресла.
-- Два паса -- в прикупе чудеса, -- тотчас отозвался доктор. -- Три!
-- Играйте! -- с некоторой досадой сказал Хервиг.
В прикупе оказались бубновая восьмёрка и валет треф. Это вполне устраивало Андреаса.
-- Н-да! Знал бы прикуп -- жил бы в Сочи, -- пробормотал прокурор, имея на руках длинную трефу.
-- Где-где жил бы? -- не понял председатель.
-- Это в России, вы не знаете, -- туманно пояснил Хервиг.
Тем временем доктор определил снос.
-- Семь третьих, -- объявил он.
-- Кто играет семь бубён, то бывает погребён, -- бросил традиционную реплику Герман.
-- Вист, -- сказал прокурор.
-- Пас, -- ответил председатель, -- для пользы общего дела. Ну что, лёжа, стоя?
-- Пожалуй, постоим, -- после небольшого размышления решил прокурор.
Игра началась.
-- Н-да, -- вновь протянул прокурор, напряжённо думая над первым ходом, -- тут, знаете ли, бабка надвое гадала. Ну да ладно!
Первую взятку взял председатель.
-- Под игрока -- с семака, под вистуза -- с туза, -- напомнил директор.
-- Не учи учёного, лучше съешь печёного, -- отозвался Спенсер Треси, выходя с пиковой семёрки.
-- Давненько я не брал карт в руки, -- сказал доктор фон Клемке, покрывая председательскую семёрку восьмёркой.
-- Семь пулек, как когда-то в Сараеве.
-- Вообще-то, я плохо играю.
-- Знаем, как вы плохо играете.
-- А что, собственно, наша жизнь? Игра!
-- Без лапы! -- с явным удовольствием констатировал прокурор.
-- Что ж! -- философски вздохнул доктор, собираясь записать себе в гору.
-- Сначала общественное, -- строго сказал глава пробирной палаты. -- Сдавайте!
Андреас ловко стасовал, затем разделил колоду надвое и взрезал.
-- Та-ак, -- протянул директор театра, рассматривая свои карты, -- мизeр, кажется, вне очереди?
-- Ставим на голосование, -- быстро сказал председатель привычную формулу, -- кто "за"? Все. Значит вне.
-- Мизер! -- рявкнул директор.
-- Герман, ты с ума сошёл!
Дверь тихо отворилась.
-- Графиня?! -- с изумлением воскликнул фон Клемке. -- Вы здесь?
-- Я пришла к вам не по своей воле, господа. Главный режиссёр просил передать, что спектакль начинается.
-- Вот чёрт! -- сказал директор с досадой, из чего фон Клемке сделал заключение, что мизер у него -- неловленый.
-- А мы не пойдём, -- внёс предложение прокурор, придерживающийся иного мнения, -- игра только началась. Не забывайте -- нам мизер ловить. Это дело серьёзное, не глотку драть.
-- Извините, господа, не могу -- служба-с! -- директор молитвенно сложил руки и встал.
-- Ладно,-- решил председатель, -- прервёмся на время. -- Пулю законсервируем, ход запишем на синьке.
В зале медленно погас свет. Почувствовалось какое-то смутное движение за занавесом. Внезапно вспыхнувший острый луч прожектора высветил на просцениуме большой барабан и стоящего возле него человека в синей робе, поверх которой был надет клеёнчатый, грязно-белого цвета фартук с большим карманом на груди. Человек поднял с пола метлу без палки и изо всех сил ударил по ободу стоящего вертикально барабана. Небольшое облачко пыли повисло в луче прожектора, несколько прутиков метлы отломились и упали в оркестровую яму: началась увертюра. Ухнули тромбоны, захохотали трубы, о чём-то гнусаво поведал кларнет и пошла вакханалия звуков, изредка прерываемая козьим блеянием. Внезапно взвился занавес, и на абсолютно голой сцене обнаружилась стоящая на коленях абсолютно голая дама. Она медленно поднялась с колен и, затеняя ладошкой причинное место, запела мощным контральто. Сидящий во втором ряду господин Нольден слегка покраснел и покосился на Хайке фон Клемке.
-- Посмотри, как работает её диафрагма, -- зашептала ему в левое ухо супруга, -- любопытное режиссёрское решение -- можно видеть процесс зарождения звука. Взгляни, как она дышит!
Господин Нольден смотрел очень внимательно.
Между тем, голая дама допела свою арию, из которой явствовало, что она влюблена в хозяина фермы, а он, к её ужасу, оказался зоофилом. И что это открытие она сделала сейчас, за несколько минут до начала спектакля. Потому-то она и ходит голая, поскольку твёрдо решила вернуть хозяина к гетеросексуальной ориентации. Но он ещё о её решении не знает, так как в настоящий момент пошёл к своей козе. Таким образом, автор оперы сразу взял быка за рога и классически ясно изложил экспозицию. Вскоре пришёл хозяин фермы и в довольно сильных выражениях, подкрепляемых скрежещущими аккордами медяшек, усиленных ударами метлы по барабану, стал сетовать на отсталость страны, в которой происходит действо. "Во всей Европе, -- пел хозяин, уставясь на дирижёра в грязно-белом фартуке и не обращая ни малейшего внимания на соблазнительную наготу своей партнёрши, -- давно уж повелось, что каждый человек имеет право выби-и-и- (тут он закатил изрядную фермату) -и-и-рать супругу. В Британии надменной, иль сумрачной Голландии, или в стране великой Эльсинора всем всё равно, с кем брачное ты делишь ложе -- будь женщина младая, иль мужчина с едва прорезавшейся ниточкой усов, иль овен златорунный". Тут к нему приблизилась его партнёрша, и они, взявшись за руки, запели в терцию о ликах любви. Тряся бородою, мимо прошла коза, направляющаяся в коровник. С каждым тактом углы любовного треугольника становились всё более острыми. Прямо на глазах драма перерастала в трагедию.
Элегантные мужчины во фраках и дамы в соболях кружили в антракте по залитому светом фойе и, держа в холёных руках бокалы с шампанским, негромко обменивались впечатлениями, особенно налегая на слово "toll". Доктор фон Клемке направился в туалет. Поворотив на лестницу, он увидел небольшую группу мужчин и услышал знакомый голос невесть откуда взявшегося писателя Альтенфельдера.
-- Эта опера произведёт революцию как в искусстве, так и в общественном сознании, -- резво жестикулируя, вещал Альтенфельдер. -- Обратите внимание, как смело раскрывает тему либреттист. Давно уже пора повернуться лицом к действительности! Давно пора поднять голос в защиту сексуального меньшинства!
-- А большинства? -- спросил, раскуривая сигару, обер-бургомистр.
-- Вот и господин фон Клемке тоже... здесь, и я надеюсь, что старый друг и бывший ученик меня поддержит, -- не отреагировав на реплику обер-бургомистра, продолжал Альтенфельдер.
Андреас закашлялся и, пробормотав что-то вроде "selbstverständlich" (само собой (нем.)), нырнул в туалет. Стоя перед писсуаром, он продолжал слышать резкий голос Альтенфельдера.
-- Где, в каких сводах законов написано, что человек не имеет права жить с козой? Демократия, господа, прежде всего, включает в себя понятие личной свободы. Тем более, если оба партнёра не связаны узами церковного брака.
В туалет вошёл прокурор Хервиг с каким-то грузным молодым человеком.
-- Как вы думаете, Юрген, малышке там голенькой на сцене не очень холодно? -- игриво посмеиваясь, спросил прокурор, -- а то я не прочь бы её погреть.
-- Вам только подавай, -- мрачно сказал молодой человек, -- вы бы тут всех перегрели.
-- А музыка?! -- доносился голос писателя, -- свежо, не правда ли, meine Herren (господа (нем.))? Полное освобождение от оков классической гармонии, высочайшая степень самовыражения. А какая находка: гобой, изображающий любовное томление козы! Или неожиданный тембр корпуса барабана, ударяемого простой метлой. В этом есть, я бы сказал, и философский смысл: столкновение разных слоёв общества. А что, господа, а не учредить ли нам фестиваль под девизом "Долой рутину с оперных подмостков"?
Доктор фон Клемке плюнул в писсуар и спустил воду.
Домой возвращались пешком. Хайке была чем-то очень возбуждена, щёчки её раскраснелись, и она болтала без умолку. Андреас же напротив -- был довольно мрачен и задумчив. Во-первых, он потерял довольно крупную сумму. А всё из-за несыгранного мизера -- поднял прикуп, а там возьми, да и окажись пиковая дама. "Старуха", сказал, ухмыльнувшись, Герман, "но ведь вам с дамами везёт -- вон какую жену отхватили". Тут Андреас заметил, как Герман подмигнул председателю. Этот перехваченный взгляд был второй причиной дурного настроения доктора фон Клемке.
-- Неужели в самом деле, -- размышлял он, косясь на тарахтящую жену, -- рога уже трубят? Господи, и откуда что берётся? Ведь глупая баба, а на это ума хватает. Впрочем, с чего я взял? Какие-то намёки, взгляды... Да мало ли что говорят! Она, конечно, хорошенькая, и для мужчин, которые её не знают, может представлять известный интерес. Но, господа, что с ней делать днём?
-- Господин фон Клемке! -- услышал он знакомый резкий голос.
-- О нет! Только не сейчас! -- подумал доктор, но уста его учтиво вымолвили:
-- А-а! Это вы, господин Альтенфельдер!
-- Frau von Klemke! -- Альтенфельдер учтиво склонился над ручкой Хайке, -- а вы разве были в театре? Я вас не видел.
При этих словах Андреас дёрнулся, а Хайке заметно смутилась.
-- Конечно была, -- ответила она, -- просто мы довольно долго разговаривали с господином Нольденом.
"С Нольденом? С этим старым козлом? -- пронеслось в голове Андреаса. -- Не может быть!"
-- Послушайте, мой юный друг, -- сказал Альтенфельдер, даже не подозревая, что является свидетелем начала крушения ячейки общества, -- а не проводить ли нам нашу милую даму домой и не прогуляться ли по ночному городу? Вы расскажете мне о ваших успехах, о последних результатах ваших исследований -- мы ведь давно на эту тему не говорили. Литература меня полностью поглотила. Вот, недавно в одном ганноверском журнале вышел новый рассказ. Называется "Часть чести".
-- С удовольствием, -- ответил фон Клемке, хотя удовольствия никакого не испытывал, -- а о чём ваш рассказ?
-- О знамени дивизии.
Они проводили Хайке до дома.
-- Вы уж не похищайте надолго моего мужа, -- проворковала фрау фон Клемке, вставляя ключ в замочную скважину, -- вы же знаете, что я без него и минуты прожить не могу.
-- Как же, как же, это общеизвестно. Мне совсем недавно об этом господин Нольден рассказывал.
При этих словах Альтенфельдер подхватил Андреаса под руку и увлёк его прочь от зудяших вопросов, ответы на которые, как гаубицы, нацеливались на казавшееся незыблемым и вечным семейное благополучие. План "Барбаросса" был уже подписан, война стояла на пороге дома доктора фон Клемке.
Где-то далеко прозвенел тусклый будильник, и Клемке сразу открыл глаза, будто и не спал вовсе. Он лежал, пытаясь по крохам собрать чудный, молодой сон. Хайке, совсем ещё девочка, распахнув руки, бежит навстречу ему по уютной улице; улыбающийся папа на велосипеде. Потом, вроде, приснился учитель физики -- рыжеволосый и решительный, он шёл под радугой и, кивая головою, звал его. Наверное туда, откуда нет возврата.
Пора, подумал Клемке, надо успеть умыться. Кряхтя и опираясь на локоть, он спустил ноги на пол и, сжимая зубы от нестерпимой боли в спине, встал. В мёртвой тишине слышно было, как журчит вода в сливном бачке. Давно надо было вызвать сантехника, но сделать это было можно лишь теоретически: подобные услуги ушли в область преданий. В огромном сером, в жёлтых подтёках доме, который, как зуб мудрости, источенный застарелым кариесом, торчал на окраине, холодную воду включали на два часа в сутки, горячая не шла вовсе. Лифт иногда функционировал, что было для Клемке огромным счастьем, хотя пользоваться им из-за жуткой грязи и вони было противно.
Натянув на себя какую-то дрянь, он пошёл в ванную комнату. Вода, постоянно сочащаяся из старого крана, проложила кровавую дорожку по борту ванны. Когда воды не было, эта дорожка засыхала, постепенно превращаясь в струп, отодрать который было уже невозможно. Клемке и не пытался. Он смотрел на себя в мутное зеркало, размышляя, надо ли бриться. Бриться безусловно надо было -- редкая седая щетина покрывала впалые щёки и две отвратительные складки кожи, протянувшиеся от подбородка до выпирающих ключиц. Но для этого нужно было пойти в кухню и вскипятить воду. Поискав повод для отказа от бритья и не найдя его, он потащился на кухню. Найдя среди давно немытой посуды, какую-то кастрюльку с окаменевшими остатками чего-то крайне неаппетитного, Клемке кое-как ополоснул её желтоватой водой и водрузил на конфорку газовой плиты. В это время из радио, висевшего над кухонным столом, грянул марш "Мы рождены", и бодрый диктор поведал urbi et orbi о авиакатастрофе в Аргентине, о грандиозном лесном пожаре на юге Италии, о крушении японского танкера у берегов Уэлльса, о маньяке, изнасиловавшем группу девочек, о пивном фестивале в Баварии, о падении биржевых акций, о карнавале в Бразилии; диктор со значением пересказал слова знаменитого кутюрье Фила Соббака "кажется, будут носить длинное и широкое", рассказал, что популярная рок-группа "Рот и ноги" готовится к большим гастролям по острову Ямал, прошло короткое интервью с руководителем группы Карлом Штюмпером, в котором он смело раскрывал тайны своей творческой лаборатории. Выпуск новостей завершил ничего хорошего не предвещавший прогноз погоды. Тут как раз закипела вода, и Клемке поплёлся обратно в ванную.
Время от времени Юлия приглашала его к завтраку. Клемке очень любил приходить в её маленькую, отмеченную старушечьим уютом квартирку. В соответствии с модой её молодости повсюду, на всех возможных поверхностях лежали какие-то разноцветные стёклышки, ракушки, отполированные камешки, которые было очень приятно катать в ладони, на крепких нитках свисали с потолка игрушки, в том числе небольшой шарик, сделанный из осколков зеркала -- когда он вращался, по комнате весело бегали солнечные зайчики и казалось, что жизнь ещё не кончена, и впереди будет ещё много-много хорошего.
Побрившись, Клемке надел поношеный, но ещё весьма приличный костюм, повязал слегка засалившийся галстук и, прихватив горшочек с бегонией, приобретённый им в качестве подарка накануне, вышел на улицу.
Он медленно брёл мимо старой, заброшенной ратуши, ряда маленьких, когда-то бешено дорогих магазинчиков с заколоченными витринами, мимо бывшего курортного управления, мимо кое-где проломленного забора, окружающего Яму, мимо считавшегося авангардным сорок лет тому назад здания оперного театра. Поворотив направо, Клемке ступил на мощёную ещё в пятнадцатом веке мостовую и, постукивая каблуками по серому мелкому булыжнику, углубился в узенький переулочек, каким-то чудом сохранивший аромат и очарование старины. Звук шагов его, отражаясь от массивных каменных стен домов, повисал в воздухе и постепенно ему начало казаться, что он идёт по главному проходу огромной кирхи, что Бог находится где-то здесь, рядом, и что, если сейчас обратиться к Нему, то Он, умиротворённый благостной тишиной, устремит свой взор на смиренного раба своего, поможет и утешит. Клемке шёл, держа обеими руками перед собою, как распятие, бегонию и воздев наливающиеся слезами глаза к небесам. Вся горечь его одиночества, все разочарования последних лет, вся бессмыслица существования вдруг неожиданно вышли из потайных комнат его души и, подойдя к губам его, стали рваться наружу, заставляя Клемке, человека совершенно нерелигиозного, произносить его самого удивляющие слова -- слова смирения и какой-то неведомой ему самому молитвы: "Услышь, вразуми мя, Господи, ибо грешен есмь! Не покидай мя заботами своими! Житие мое..." И был Голос ему:
-- Ты что, козлина потный, глаза дома забыл?! Куда прёшь со своим горшком, старый хрен?!
Мгновенно вернувшись в реальность, Клемке увидел, что он своей бегонией чуть было не въехал в зеркальное стекло стоящего у обочины роскошного нового автомобиля, за рулём которого сидел здоровенный детина в чёрной кожаной куртке. Левое ухо детины было утыкано серебряными пиратскими серёжками. На обритой налысо голове виднелась татуировка, изображающая Большой Каньон. Испуганно извинившись, Клемке как мог ускорил шаги и вскоре очутился перед небольшим особнячком на четыре семьи, в котором жила его старая приятельница Юлия.
Они познакомились лет двадцать пять тому назад. Клемке уже давно жил один. После многочисленных скандалов и выяснения мучительных подробностей его жена Хайке, об измене которой он так неожиданно узнал на балу, посвящённом открытию нового оперного театра, оставила его. К своему удивлению он именно тогда, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, понял, что любил эту не очень умную, легкомысленную женщину. Клемке даже делал какие-то попытки к примирению, хотя твёрдо знал, что ничего не сможет забыть и простить. Они расстались. Вскоре до него дошёл слух, что Хайке вышла замуж. Это известие поразило его. Он никак не мог себе представить, что на его месте оказался другой, совершенно посторонний мужчина, что уже не ему, а другому Хайке говорит "соня-засоня, вставай", что уже не он, а другой в приливе хорошего настроения хлопает Хайке по заднице, что Хайке говорит "мы", уже не включая в это понятие его, Андреаса. Но больше всего угнетала мысль, что он оказался так легко заменимым. Его мужское самолюбие и чувство собственной исключительности были смертельно ранены.
Он начал заводить романы. Гуляя по улицам в обнимку с красивыми женщинами, старался попасться Хайке на глаза, чтобы вызвать в ней ревность. Но быстро понял, что ей это глубоко безразлично. Тогда, прекратив, он начал изводить свою бывшую жену всевозможными требованиями: он требовал равных прав на воспитание ребёнка, он требовал, чтобы Хайке не виделась с их старыми общими друзьями, он требовал, чтобы её новый муж не вмешивался в воспитание его сына. Несколько раз новый муж Хайке пытался встретиться с ним, но Клемке не шёл ни на какие контакты. Использовав все методы и способы мирного разрешения затянувшегося конфликта, новоиспечённые супруги обратились в суд. Суд решил, что один день в неделю Клемке имеет право проводить с сыном. Не зная, куда девать себя остальные шесть дней, Клемке начал ездить на ипподром. Сначала он ничего не понимал и просто провожал глазами стелющихся по дорожке лошадей. Потом начал потихоньку поигрывать в тотализаторе. Через год он уже был своим человеком на ипподроме. Какие-то жучки, тёмные личности фамильярно приветствовали доктора фон Клемке. Он стал водить компанию с жокеями, которые подсказывали ему ставки. Азарт полностью поглотил его. Вечерами он шёл на вокзал, и там, стоя под навесом подозрительного кафе играл в карты с бродягами и наркоманами. Он сделал специальную дощечку, которую всегда носил с собой -- его партнёры клали её на перевёрнутую бочку из-под селёдки. Это был их ломберный столик, на котором они резались в буру и секу.
Клемке забросил работу, и после многократных предупреждений, был изгнан из университета. К его собственному удивлению, это нисколько не огорчило его. Кое-какие деньги ещё оставались от продажи дома, и он отчаянно принялся проигрывать их на бегах и у вокзала. Как водится в таких случаях, он начал попивать, махнул рукой на свою внешность, неделями не брился. Просыпаясь утром, мог валяться в несвежей постели до обеда, куря и стряхивая пепел под кровать.
Как-то раз, в табачной лавке к нему обратилась с каким-то вопросом нарядная и ароматная дама. Он ответил. Они разговорились. Когда он представился, дама не смогла скрыть своего изумления. Выяснилось, что она давно знает его, но последние несколько лет настолько изменили его, что он стал неузнаваемым. Всё это нарядная дама, мило извиняясь и, стараясь не обидеть его, преподнесла бывшему профессору, а затем пригласила его к себе. Вскоре выяснилось ещё одно любопытное обстоятельство: оказалось, что Юлия -- дочь председателя пробирной палаты, того самого, с которым Клемке в тот роковой день играл в старый польский преферанс.
Клемке быстро понял, что давно овдовевшая Юлия питает некоторые женские надежды, но он смог, проявив чудеса дипломатической изворотливости, деликатности и такта, избежать всех капканов, поставленных опытной охотницей. Постепенно её хитрые атаки стали захлёбываться в его вязкой, но упорной защите. Она смирилась с тем, что затащить Клемке сначала в постель, а затем и под венец ей не удастся. Боясь его потерять, Юлия приглушила в себе матримониальные устремления и стала его искренним, преданным, а постепенно и единственным другом.
Ослепительно яркое северное солнце бесстыдно заглянуло под штору и мазнуло лучом по глазам. Юрген сморщился, застонал и проснулся. Из кухни доносилось прерываемое застарелым кашлем пение Хайке и стук кастрюль. "Wach auf, wach auf", перевирая до полного неузнавания, хрипло рычала шубертовскую серенаду жена. Юрген поморщился и с трудом сел в постели.
-- Вставай, -- хрипло гаркнула Хайке, -- вставай, чёрт бы тебя дурака ленивого подрал!
Юрген Древновски был преуспевающим адвокатом, специалистом по всякого рода хитрым автомобильным делам. Но в последние три-четыре года он почему-то начал быстро сдавать, облысел и как-то одряхлел. Появилась отвратительная одышка -- буревестник грозной астмы, что было неудивительно при его апоплексической комплекции. Ему стало тяжело работать, и он, придумывая для самого себя всевозможные причины и оправдания, начал отказываться от трудоёмких процессов, перепоручая их своему компаньону Гюнтеру Арндту. Вряд ли мой уважаемый читатель, встретив господина Древновски на улице, узнал бы в нём упомянутого нами грузного молодого человека, приятеля бывшего прокурора Хервига.
-- Никто не звонил? -- спросил он, заглядывая в кухню.
-- Кому ты на хрен нужен? -- дружелюбно отозвалась жена. -- Ах да, Гюнтер звонил, сказал, что получена страховка за какой-то "Мерседес".
-- Ну, слава Богу, -- буркнул он, -- а то меня фрау Реброф достала до самых помидоров.
-- Знаешь, -- продолжал он, присаживаясь на краешек стула у самой двери, -- эти "новые русские" вроде ничего особенного и не делают, но от них почему-то всегда идёт едва уловимый запах криминала. Вот возьми эту Реброф. Приехала из Браунула... Ты когда-нибудь слыхала о таком городе?
-- Нет, -- сухо сказала Хайке, шинкуя капусту и не проявляя никакого интереса к рассказу.
-- Или Барнуала?.. -- сомневаясь, сказал Юрген, -- Неважно. Приехала, значит, привезла с собой чёртову кучу денег в каком-то мешке и любовника. Ей, видите ли, захотелось новенький "Мерседес". Кстати, знаешь, как они там у себя в Азии, называют "Мерседес"? "Медресе-с"!
Юрген залился смехом, весьма похожим на крик ишака. Хайке с видимым отвращением покосилась на него. Отсмеявшись, он, вдруг погрустнев и состарившись, продолжал:
-- Приехала эта, с позволения сказать, дама в Гамбург и прямиком в фирменный магазин. Покупаю, говорит, вон тот, цвета "мокрый асфальт" -- заверните, дескать, в бумажку. И вынимает из мешка доллары. Продавец, натурально, отвечает: вы не в Чикаго, девушка. У нас другая валюта, а доллары мы не принимаем. Тут такое началось -- хоть святых выноси. Мадам Реброф орёт. Переводчик, что с ней пришёл, только брови поднимет, но не переводит. Продавец не понимает, но догадывается. И на своём стоит твёрдо. Пришлось мадам уйти, как есть, с голым носом. Договорились, что на следующее утро к десяти она привезёт немецкие марки, а продавец подготовит перегонные номера. Но на следующее утро она проспала и приехала только к двенадцати. А где же номера? -- спрашивает. Но мадам, отвечает продавец, мы договаривались на десять, а сейчас сколько? Опять такое началось! Переводчик краснеет и переводить отказывается -- непереводимая, говорит, игра слов. Любовник ведёт себя индифферентно -- курит и пальцем в ухе колупает: мол, меня это не касается. Мне, кричит фрау Реброф, вставляя кое-какой непечатный материал, сегодня на Бодензее ехать надо, у меня там встреча с деловым партнёром.
-- Могу себе того партнёра представить, -- неожиданно отреагировала Хайке.
Юрген плеснул в стакан апельсинового сока, сделал большой глоток и закурил.
-- Договорились на том, -- он выпустил густой дым из ноздрей, -- что продавец повесит на автомобиль перегонные красные номера, а мадам Реброф как можно скорее покинет магазин и отбудет на Бодензее. И надо же было такому случиться, что на обратном пути глубокой ночью выскочил перед самой машиной оленёнок. Мадам попыталась столкновения избежать -- крутнула руль вправо и дала по тормозам. А наш деликатный "Мерседес" их российской грубости не выносит: он развернулся на месте и от возмущения посшибал все дорожные ограждения, нанеся, как автобану, так самому себе тяжелейшие травмы. Натурально – крик, истерика, слёзы, машина разбита вдребезги! Тут набежала вызванная каким-то доброхотом полиция, полиция -- картофельно пюре... Вот так эта мадама ко мне попала. Ну и началась тягомотина: страховка платить не хочет -- говорит, что происшествие случилось не на пути к месту регистрации, а совсем наоборот, красные, дескать, номера, нельзя -- selber, так сказать, Schuld ( сами виноваты (нем))! Мадам Реброф вылетела (как я предполагаю, на метле) в свой Бал Нуар и принялась оттуда бомбить меня каждый день по телефону, утверждая через переводчика (а орала она так, можно было услышать даже и без телефона), что я ни черта не делаю, и что она хочет немедленно получить свои деньги назад, угрожая мне полицией, мафией, прокуратурой, просто судом и Страшным судом. А я её уговариваю потерпеть, хотя и чувствую, что у самого уже никакого терпежа нет. И вот сегодня, наконец, эти деньги от страховки пришли. А ты говоришь! -- заключил он свою речь, хотя Хайке ничего и не говорила.
Юлия всегда ждала прихода Клемке с ей самой непонятным волнением. Наверное, несмотря на ясность их отношений и сверхбальзаковские годы, душа её ещё на что-то надеялась -- стремление считаться замужней дамою необыкновенно сильно в женщинах. Ничего, ни собственный, зачастую печальный, опыт, ни примеры, являемые судьбами подруг, ни возраст -- ничего не может изменить направление этого неумолимого движения, этого тяготения лосося, идущего вверх по горной реке.
-- Знаете, -- сказал Клемке, входя в гостиную и без приглашения усаживаясь за маленький на ажурных ножках столик, стоящий в квадратном эркере, -- я вчера получил письмо от Дитера.
-- Да что вы! -- всплеснула руками Юлия.
Её радость была искренней. Уж кому, как не ей, единственному человеку, поддерживавшему Клемке во время его частых и тяжёлых депрессий, было знать, как нежно он любил своего сына, как страдал он от его равнодушия, как ждал он его писем и как редки они были.
-- И что он пишет?
-- Пишет, что у них намечаются некоторые должностные перестановки, что посол покидает Осло и что в связи с этим ему, быть может, засветит место атташе.
-- Ну слава Богу! А то мальчик уж слишком засиделся в секретарях, -- сказала Юлия. -- А знаете что, давайте по этому случаю устроим сегодня небольшой праздник -- выпьем коньячку. У меня сохранился ещё со старых времён -- не чета нынешним. А потом возьмём, да и пойдём с вами гулять по городу.
-- Возьмём его за бороду и поведём по городу, -- пробормотал Клемке.
-- Что-что? -- не поняла Юлия.
-- Только давайте пройдём мимо кладбища -- цветочки на могилку Альтенфельдера положим. И вообще надо бы взглянуть, что там к чему, может оградку поправить -- всё руки не доходят. Да и к вашему отцу заглянем.
Юлии очень не хотелось на кладбище -- день был такой погожий, радостный. Но она давно уже взяла за правило не спорить с Клемке, тем более, что свои желания он высказывал крайне редко.
-- Ну а потом на Яму сходим, -- продолжал Клемке, -- я там уже сто лет не был.
"Весельчак", подумала Юлия и пошла за коньяком.
-- Кстати знаете новость? -- спросила она, входя в гостинную с подносом, на котором стояла пыльная бутылка, две крутобёдрые коньячные рюмки старого богемского хрусталя, тоненько нарезанный лимон и две, находящиеся в строгом стилистическом соответствии с рюмками, вазы с фруктами.
-- Какую новость? Ничего не знаю.
-- Наш приятель Хервиг лежит с обширнейшим инфарктом, -- в её тоне послышалось с трудом сдерживаемое ликование.
-- Не очень-то вы его любите, а? -- Клемке встал и помог Юлии водрузить поднос на столик.
-- Помилуйте, за что же мне его любить? -- вскинулась Юлия, -- уж не за то ли, что он возбудил дело против моего отца? Дело-то было сфабриковано от и до, но Хервигу уж очень хотелось стать судьёй. Обращение "Ваша Честь" сильно грело его душонку. Он стал судьёй, а отец не вынес позора -- застрелился. Впрочем, вы всю эту историю не хуже меня знаете.
-- Но ведь Хервиг вроде потом раскаялся.
-- Свежо предание! Судейская-то мантия уже висела у него в шкафу. Можно и покаяться -- и рыбку съел, и... Хоть теперь ему воздастся!
-- Ах, Юлия, если бы существовала на свете божественная справедливость, то и света бы не существовало. А хотите, я сейчас позвоню в больницу и узнаю, как там у него дела?
-- Ну звоните. Если хотите. -- Юлия пожала плечами.
Клемке набрал номер, задал вопрос и несколько секунд слушал.
-- Положение безнадёжно, -- сказал он, кладя трубку, -- больной выздоравливает.
-- Ну-ну, -- добавил Клемке, видя реакцию своей подруги, -- всё-таки нехорошо желать смерти ближнему своему. Не по-христиански как-то.
-- А он мне дальний. Дальше не бывает.
Она разлила коньяк и подняла свою рюмку:
-- За нас с вами и за хрен с ними!
-- Фи, Юлия, -- сморщил нос Клемке, вспомнив, что когда-то был аристократом. Но выпил с удовольствием.
-- Я слышал, что русские сначала пьют водку, а потом едят.
-- Это не удивительно -- ведь у них там всё наоборот. Кстати о русских. Сегодня в нашем театре премьера: "Нусскнакер" фон Петер Тшайковски. Вы пойдёте?
-- Не знаю. Мне не очень приятно там бывать. Н-н-да... Сразу вспоминается польский преферанс с болваном, то да сё... А между прочим, куда девался старый директор нового театра?
-- Как? Вы разве не знаете? Он уж лет шесть, как обретается в дурдоме на Пряжке. По всей видимости, психика его оказалась недостаточно устойчивой для современного искусства.
-- А кто же теперь директорствует? Просветите отшельника.
-- Кристоф Нольден -- сын старого Нольдена.
Юлии было приятно отвечать на его вопросы -- ведь это означало, что Клемке возвращается, что его затворничество кончилось; это означало, что жизнь, постояв и немного отдохнув, побрела себе дальше; это означало, что вновь появилась надежда. А на что надежда -- в этом Юлия боялась признаться даже самой себе.
Клемке же смотрел сквозь вымытое прозрачное стекло на маленький английский газончик и вдруг подумал словами чеховской героини: "всё будет по-прежнему". Но это иллюзия. Так не бывает. Не будет и на этот раз.
-- Ну что, -- сказал он, поднявшись, -- вы кажется предлагали совершить небольшой променад. Я готов.
В эти воскресные утренние часы народу в городе было немного -- христиане сидели по церквам, неверующие предпочитали подольше поспать.
Юлия и крепко схваченный ею под руку Клемке медленно шли мимо курортного управления, маленьких, когда-то бешено дорогих магазинчиков с заколочеными фанерою витринами, мимо ратуши, против которой находился недавно поставленный памятник обер-бургомистру Нольдену. Покойный обер-бургомистр был изображён опирающимся на жёлтую канализационную трубу. Приложив ладонь ко лбу, он пристально вглядывался вниз, в цоколь, призванный символизировать Яму. Всякому прохожему сразу же становилось ясно, что будущее страны находится именно в Яме. Надпись гласила: "Нольдену -- благодарные потомки". Кто-то жирной чёрной краской перечеркнул буквы "лаго" и нарисовал сверху "ез". Клемке с кривой улыбкой проследовал мимо. Так в молчании они дошли до ворот кладбища. Внезапно Юлия ощутила, что рука её друга, на которую она опиралась, напряглась. Подняв глаза, она увидела у ворот покупающую цветы Хайке. Рядом колыхалась туша её мужа.
-- А знаете что, -- сказала Юлия фальшиво-бодрым голосом, -- давайте изменим наши планы: вместо кладбища пойдём в итальянское кафе есть мороженое.
Но было поздно: Хайке уже направлялась к ним. В этот момент Клемке почувствовал лёгкий подземный толчок. "Землетрясение, что ли, – подумал он, – в наших широтах? Не может быть. Почудилось, наверное".
-- Здравствуй, -- сказала Хайке, игнорируя присутствие Юлии, -- какими судьбами?
-- Да вот решили старые могилы посетить, -- подчёркивая множественное число слова "решили", ответил Клемке.
-- Ну как ты живёшь? Чем занимаешься?
-- Живу хорошо, -- солгал, глядя в сторону, Клемке, -- вот вчера письмо от Дитера получил. У него вроде перемены к лучшему намечаются.
-- Да, я знаю. Он приезжал ко мне месяц назад.
Клемке сжал зубы, чтобы не показать, как больно ему стало. Был здесь и не зашёл! Мой сын, мой маленький ребёнок! Тот самый, которого я сажал на плечи и носил по дому, а он называл это "папа, возьми меня на гергозки". Тот самый, который так испугался моря, когда впервые с обрыва увидел это гигантское, без конца и без края синее зеркало. Тот самый, которого побили и унизили какие-то хулиганы, и он плакал от боли и обиды, а я, прижимая его голову к своей груди, плакал от звериного бешенства и бессильной ярости. Был здесь и не зашёл!
-- Прости, -- сказала Хайке.
-- Ничего, -- ответил Андреас. -- А у тебя как? Как твой муж?
-- Дерьмо, -- отрезала Хайке. -- А это кто (она кивнула в сторону совершенно потеряной Юлии)? Жена? Любовница?
-- Нет, -- Андреас вздохнул, -- просто друг.
-- Дру-уг? -- иронически ухмыльнулась Хайке.
Она с необъяснимой ненавистью посмотрела на Юлию. Клемке вдруг стало невыносимо скучно.
-- Извините, -- сказал он, помолчав, -- я пойду, пожалуй.
Он резко повернулся и, не попрощавшись, пошёл вверх по улице, ведущей вниз, к кладбищу.
Забор, окружавший Яму, был проломлен в нескольких местах. Поэтому, чтобы попасть на территорию, некогда строго охранявшуюся, не нужно было никакого пропуска. Да и предъявлять этот пропуск, даже если бы он имелся, было просто некому.
Клемке медленно брёл по захламленной и донельзя загаженной территории. Трубы, по которым стекали в Яму жидкие отходы, во многих местах прохудились, из фланцев подтекала омерзительно пахнущая жижа, образовывая на земле миргородские лужи. Водители грузовиков-мусоровозов, желая скорее убраться с вонючей территории, да и подгоняемые желанием сделать как можно больше дневных ходок, начинали поднимать кузова своих самосвалов заранее, до въезда на пандус. В результате этого на территории появились холмы и горы мусора, между которыми с трудом лавировали те же самосвалы. Металлическая конструкция, на которую всё ещё въезжали платформы, груженые тоннами всевозможной, порою просто немыслимой дряни, насквозь проржавела и могла в любой момент обрушиться всё в ту же всепожирающую Яму.
Уютная беседка -- храм уединённых размышлений -- давно исчезла, истлела, а вместо неё стояло вверх дном дырявое, грязное ведро, на которое и водрузился старый Клемке.
Он сидел, вспоминая свою юность, маму-итальянку, девичья фамилия которой была Гуссини, и папу, считавшего Габсбургов выскочками; он вспоминал своего русского учителя музыки, от которого он впервые услышал непроизносимую фамилию Скрябин; он вспоминал смешного учителя физики и писателя Альтенфельдера; он вспоминал Гёттингентский университет; он думал о своём сыне Дитере, который так и не стал посланником; он думал о Хайке и Юргене, которого впервые увидел в туалете, о бывшем директоре оперного театра, ополоумевшем от репертуара, о беспринципном Хервиге и человеке чести -- председателе пробирной палаты, похожего на старого Спенсера Треси, о Юлии и других людях, и событиях, которые в совокупности и были его жизнью.
Он сидел, погрузившись в воспоминания, как вдруг из Ямы, на которую он при этом неотрывно смотрел, вылетел камень -- такой здоровенный каменюка -- и упал прямо к его ногам. Онемев от изумления, Клемке приподнялся с ведра и уставился на этот неожиданный дар Ямы. Какое-то смутное воспоминание вяло зашевелило своими щупальцами в тёмном омуте его старческого сознания. Где-то он видел этот камень. Но тут же усмехнулся -- чушь, дежа-вю! Именно в этот момент из Ямы донёсся дикий тарзаний вопль, в котором Клемке, холодея, тотчас узнал свой голос и голос покойного Альтенфельдера. И сразу же же из глубины Ямы послышался утробный, страшный рык Армагеддона.
-- Боже мой! -- успел подумать Клемке, -- её же сейчас стошнит!
И это была последняя его мысль, потому что перламутровый туман, прикрывающий Яму, внезапно исчез, и из адовой черноты с диким оглушительным рёвом, визгом, хохотом и свистом, прорвав находящуюся над Ямой металлическую конструкцию словно мокрую промокашку, ударил в небо чудовищный столб какой-то омерзительной зловонной слизи.
Ну подумайте сами, уважаемый читатель, -- какие же могут быть танцы при таком повороте сюжета?! Кроме Пляски Смерти -- dance, как вы понимаете, macabre -- автор ничего предложить не может. Так что прощеньица просим! Иными словами -- pardon!
Ганновер, 29 августа 1999
К содержанию
© Juri Kudlatsch - Verwendung der Texte ohne Zustimmung des Autors ist verboten.
© Юрий кудлач - Перепечатка материалов без разрешения автора запрещена.