ИСПОВЕДЬ ГОСПОДИНА N.

Не скрою -- меня обожают женщины. Разные женщины -- пожилые, молодые и даже глубокие старухи. Особенным успехом я пользуюсь у красивых женщин, что, конечно, меня совершенно особым образом характеризует. Я ещё не встретил женщину, которая не обратила бы на меня внимания. Юные и неопытные, так те просто часами пялятся на меня во все глаза. Иногда мне самому становится неудобно: люди вокруг, не знаю даже, как реагировать. Ну а как бы вы реагировали, когда семнадцатилетняя девушка, свежая, как морковка с грядки, строит вам глазки? Нужно обладать железными нервами, чтобы в такой ситуации сохранять спокойствие. А я, между прочим, долгие годы с достоинством выдерживал подобные испытания. И только в последнее время начал сдавать. Мои глаза уже не блестят, как раньше. К моему неизбывному горю, я замечаю, что женщины, эти прекрасные женщины, ради внимания которых я жил столько лет, начали мне предпочитать более молодых. Они не понимают, что хотя молодые, конечно, выглядят лучше меня, но качество -- извините за это неуместное слово! -- качество… Какое уж там качество, когда родители делали их в спешке. Кто дал им воспитание? Кто шлифовал их характер? Да никто -- тяп-ляп, и пожалте бриться. Но женщины, они как сороки. Главное для них -- блестящая внешность.

"Лучшие друзья девушек -- это бриллианты" -- вот какие нынче песни в моде. Вот что выбирает нынешняя молодёжь. Это уже не дешёвенькое пепси. Это, знаете ли, запросы. Тут главное -- чтобы всё блестело. Господи, наивные! Они и не догадываются, что бриллиант -- это всего-навсего хорошо утрамбованная и отшлифованная сажа. И ради этой сажи они готовы…

Но я отвлёкся.

Я угасаю. Скоро меня не станет, и я хочу успеть рассказать историю своей последней любви. Я хочу рассказать вам о Кате, Катюше -- девушке, которая разбила моё сердце. Девушке, из-за которой я превратился в руину. И произошло это прямо на её глазах. Безжалостная!

Несколько лет назад мы познакомились с ней в совершенно неромантическом месте -- на фломаркте (Flohmarkt: блошиный рынок, барахолка (нем.) ). Слово "познакомились" здесь не совсем уместно. Когда я увидел её, я сразу понял: это моя судьба. Это моя жизнь и это моя смерть. С самого начала я знал, что эта скромная девушка в розовой юбочке станет моей последней женщиной. Так оно и случилось. Знаете, иногда я сам себя начинаю бояться: мои предчувствия сбылись все до единого. Позвольте мне, старику, рассказать о своей жизни. Я буду предельно краток и обещаю не брюзжать.

Как только я осознал себя как личность, во мне зародилась уверенность в том, что с такими данными я не останусь незамеченным. Я нисколько не сомневался, что попаду в высшее общество. Я был предназначен, я был создан для этого. И конечно, я попал туда. Не сразу, но попал. И конечно, через женщину…

Она обратила на меня внимание, когда я скромно стоял в полутёмном углу антикварного магазина. Я спиной почувствовал её взгляд. Надо было быть неодушевлённым предметом, чтобы не почувствовать его -- это был жадный взгляд собственницы. Он обжёг меня, и я сразу понял, что от этой женщины мне не уйти. Но меня это нисколько не испугало. Напротив, такая перспектива показалась мне даже привлекательной -- она чувствительно щекотала самолюбие. Я был относительно молод и жаждал признания. А она, эта женщина, была удивительно хороша. Когда я увидел её влажные чайные глаза и бархатные ресницы, причём, заметьте -- настоящие! -- я хорошо это разглядел, у меня, видно, что-то случилось с лицом, потому что она провела по нему своей нежной ладонью. Это прикосновение было настолько прекрасным, что я едва не упал. Хорошо, что в ту секунду я стоял, прижавшись плечом к стене.

До этой женщины меня никто не замечал -- один-два безразличных, брошенных вскользь взгляда были для меня в каком-то смысле даже оскорбительными. Она была первой, кто по достоинству оценил меня. Она сразу поняла, чтo я такое и как мне нужна другая, дорогая оправа, которая соответствовала бы моему богатейшему содержанию. В тот момент эта женщина ещё ничего не знала о моей родословной, но чутьё у неё было сверхъестественное.

Должен вам сказать, что по национальности я итальянец. Да-да, самый настоящий итальянец. Вы взгляните на меня, ведь это же по всему видно -- типичный итальянец. Мои далёкие предки родились и всю жизнь прожили в Венеции. Никому из них и в голову не приходило, что, кроме прекрасной Венеции, есть и другие города и страны. Но постепенно семья росла. И знаете, как это часто бывает -- дети, новая генерация, не очень-то блюдёт традиции предков. Первой жертвой страсти к путешествиям... Нет, я сказал не то. Первой жертвой страсти -- здесь нужно остановиться, и это будет правильно -- стала моя прабабушка. Она была маленькой изящной совсем юной девушкой в светлом платьице и чепчике с кружавчиками вокруг лица, что придавало ей вид соблазнённой невинности. Её огромный, как сервант, отец называл её карманным зайчиком. Карманный зайчик влюбился в молодого перса, у которого был гарем. Зайчика это не испугало и не остановило. "Мне нравится бывать в женском обществе", говорил Карманный Зайчик, скромно потупив глазки. Вскоре перс, распродав свои пёстрые персидские товары, уехал на свою жаркую персидскую родину и увёз с собой мою будущую прабабушку. Никто из её потомков не вернулся в Венецию. Они растеклись по всему цивилизованному миру. Вот и я родился уже здесь. И хотя родители мои никогда не забывали, откуда они родом, я сам уже, можно сказать, итальянец немецкого разлива.

Но вернёмся к той женщине. К той роскошной женщине, которая, стоя против меня, буквально сжигала меня своими прекрасными глазами. Я ушёл с ней. Кто может осудить меня за это? Многие мои знакомые говорили, что я стал альфонсом, что я польстился на мебель Луи Каторз, считая, что она идёт к моему цвету лица и кудрям. Не верьте! Это завистники. Если бы эта женщина выбрала кого-то из них, они поступили бы точно так же. Но только она никогда никого бы из них не выбрала -- она не любила выскочек и не переносила новодел. Со вкусом у неё всё было в порядке. Её звали Ирена.

Я буду честен с вами -- я не любил Ирену. Но мне было хорошо с ней. Особенно по вечерам, когда она, полураздетая, усаживалась напротив меня, мазала ночным кремом свои холёные, но уже слегка тронутые увяданием руки и, глядя мне в лицо своими тёмными влажными глазами, шептала с эротическими придыханиями: "Ну скажи, кто есть милее? Кто румяней и белее?" Мне не хотелось обижать её: она прекрасно, в буквальном смысле трогательно относилась ко мне, она с меня пылинки сдувала...

После Ирены я пошёл по рукам. Меня носило по городам и весям. Бывало, что я задерживался в не очень пристойных местах. Так, например, я без малого десять лет прожил в амстердамском борделе. Когда мои родственники, узнав об этом, впали в шоковое состояние и начали бомбардировать меня письмами, заключавшими в себе просьбу не позорить наш род, я всегда отвечал только одно: а Тулуз-Лотрек? А неистовый Виссарион? А романтический Шуберт?! Чего только мне не приходилось видеть в этом борделе! Я видел, как бьют женщину, но не смел вмешаться. Не столько потому, что был трусом, сколько потому, что понимал: здесь идёт игра по особым правилам. Там я узнал и понял женскую сущность до самого донышка -- этот кошмарный коктейль из цинизма, продажности, сентиментальности, легкомыслия и… преданности; эту адскую смесь стыдливости и развращённости; это пюре из жадности, лицемерия и… милосердия. Я видел женщин без всего, я мог разглядывать интимнейшие подробности их тела, я видел их лица во время соития с мужчиной, я видел, как они, обнимая партнёра, за его спиной считали полученные от него деньги, не забывая при этом исправно стонать, изображая страсть. Но это знание не отвратило меня от женщин. Я не стал их презирать, я не начал их ненавидеть -- я начал их жалеть.

Потом по контрасту я оказался в мужском клубе. Это был дорогой, элитный клуб, где собирались сильные мира сего. Там не было никаких женщин, там велись утончённые разговоры и дискуссии, от результатов которых иногда зависели судьбы государств. Но, как это ни странно, мне там совсем не понравилось. Во-первых, там мало кто обращал внимание на меня, в то время, как в амстердамском борделе меня ни одну секунду не оставляли наедине с самим собой. А во-вторых, знаете, всего должно быть в меру. По-моему, это ваш Чехов сказал: мужчины в отсутствие женщин глупеют, а женщины в отсутствие мужчин дурнеют. Первая половина этой золотой фразы полностью подтвердилась поведением членов клуба. Господи, какие индюки!

Жизнь шла, моя блестящая внешность постепенно тускнела и стиралась, да и одежда, когда-то изготовленная превосходными венецианскими мастерами, уже изрядно поизносилась. Между тем вторая Ирена всё никак не появлялась -- некому было побеспокоиться о моём гардеробе. В конце концов моя последняя сожительница -- отвратительная старуха, у которой мерзко пахло изо рта, а от созерцания её морщин мне каждый вечер становилось дурно -- решила от меня избавиться. Вы подумайте, как это чудовищно: не я от неё, а она от меня! Она часто говорила, что меня слишком много, что я мешаю ей жить, что я своим присутствием постоянно напоминаю ей о её преклонном возрасте и что она рада была бы, если бы у меня появилась женщина -- она не стала бы ничему препятствовать. Даже наоборот -- она была готова вознаградить женщину, которая согласилась бы жить со мной. Какая низость! Надеясь на то, что кто-то польстится на меня, она стала выводить меня в общество. И вот наконец, я приблизился к тому эпизоду моей жизни, ради которого я исповедуюсь тут перед вами.

Как-то раз моя старуха взяла меня с собой на фломаркт. Она не стала таскать меня по всему базару, а поставила в том месте, где обычно продают подержанную мебель. Она сказала, что скоро вернётся и ушла по каким-то своим старушечьим делам. Мне было лень шевелиться, да и зачем? Я стоял рядом с какой-то облезлой этажеркой, которая кокетливо поглядывала на меня. "Бабушка!", хотелось мне сказать ей, "у тебя, наверное, есть внучки и внуки -- всякие там полочки и стеллажики. Тебе о них надо думать, а не пялить на меня свои подслеповатые глаза". Но я промолчал -- я всегда был джентльменом. Я стоял и вспоминал свою молодость. Почему-то вспомнился игорный дом, в котором когда-то я торчал круглосуточно.

Вспомнил мужчину, который долго смотрел мне в глаза, а потом вышел в сад и застрелился.

Вспомнил женщину с платиновыми волосами, которая каждую неделю приходила с новым спутником. Ей доставляло наслаждение видеть, как он разоряется на её глазах. Потом она безжалостно бросала его, и через неделю приходила с другим. Как-то раз она остановилась возле меня и, не заметив, что я наблюдаю за ней, приподняла юбку, поправила съехавший чулочек и вдруг неожиданно вонзила иглу в своё круглое бедро. Именно в это мгновение я понял, что со своими мужчинами она даже не спит. Ей это было не нужно -- она эротически наслаждалась их отчаянием.

Вспомнил, как раньше я радовался солнечным лучам. Когда они попадали на меня, я отталкивал их всем своим существом. Они отскакивали и больно ударялись о противоположную стенку, а я смеялся от злорадного удовольствия.

Так я гордо стоял, окружённый недостойной меня мебельной рухлядью. Эти старики и старухи были из простых, иногда даже из очень простых и примитивных семей. Они были свидетелями прошлой жизни. Только это и было интересным в них. Но если разобраться, прошлая жизнь мало отличалась от сегодняшней. Люди всегда были одинаковыми -- я-то это хорошо знаю. Поэтому напрасно нынешнее поколение с жадностью вглядывается в перекособоченные дверцы старых шкафов -- за ними не прячется никакая истина.

Так я стоял, размышляя о вечности -- для мудреца не имеет значения несоответствие места. Он мыслит везде. Следовательно, он везде существует. Неожиданно я услышал нежный женский голосок. Я ещё не знал тогда, что это была Катя, Катюша -- моя последняя любовь, девушка, чьи глаза мне было суждено видеть до конца моих дней.

-- Какая прелесть, -- сказала Катя мужчине, которого я возненавидел с первой секунды.

-- Какая прелесть! -- повторила она. -- Ты повесишь его в нашем доме.

И я сразу понял, что её спутником был палач.

Но сопротивляться своему последнему чувству я не мог. С фломаркта я уехал с ними. Если бы я знал, ГДЕ они хотят меня повесить, я ни за что не согласился бы. Они повесили меня в спальне, прямо напротив их огромной кровати. И я провисел там несколько лет. Я висел, невольно наблюдая их любовные игры, сгорая от любви, ревности и ненависти. Висел до тех пор, пока не перетёрлась верёвка. Я упал на пол и разбился на мелкие кусочки. Теперь вспоминаю свою жизнь, лёжа в кромешной тьме мусорного контейнера. В этом месте, как вы понимаете, ни о каком приличном обществе говорить уже не приходится. А завтра наступит конец: приедет катафалк для таких, как я -- мусорная машина, и меня выбросят. Прощайте все! Прощай, Венеция! Вместе со мной уходит целый мир. Это был ваш мир -- в нём жили вы.

Ганновер, 11 октября 2006

К содержанию