Саксофон

Вы себе и представить не можете, как я мечтал играть на саксофоне. Этот сверкающий, как надраенная асидолом пуговица офицерского мундира, усеяный десятком кнопок, клапанов и рычажков, походивший на стройную, грациозно изогнувшуюся и подтянувшую ноги к животу девушку инструмент казался мне воплощением элегантности и музыкальной свободы. Его завораживающий, вкрадчивый, бархатный тон пробуждал в моей незрелой детской душе смутные эротические мечтания. Кроме того, я при всей моей довольно таки разнузданной музыкальной фантазии просто не мог себе представить заполонивший эфир «Марш коммунистических бригад», исполненный на саксофоне.Таким образом я могу с уверенностью сказать, что если я впоследствии и стал пассивным диссидентом, уйдя, как и многие мои сверстники, во внутреннюю эмиграцию, то произошло это благодаря скасофону -- агенту влияния империалистических разведок. Виноват во всём этом мой старший брат Миша. Он, как сказали бы сегодня, был "фаном" кинофильма "Серенада Солнечной долины" и заразил своим фанатизмом меня. Однако вместе с саксофоном и эротизмом в мою невинную детскую душу прокралась и прочно поселилась в ней зависть -- болезненное и сладкое чувство. Повторяю: вы себе и представить не можете, как я мечтал играть на саксофоне! Я ощущал себя пушкинским Сальери, о котором впрочем тогда ещё не имел ни малейшего понятия: кто скажет, что Сальери гордый был когда-нибудь завистником презренным? А ныне - сам скажу -- я завидую глубоко, мучительно завидую.

Правда, зависть моя довольно мирно уживалась с восторгом и преклонением перед предметом моей зависти -- Гленном Миллером. Миша произносил это имя по сто раз на день. Оно звенело у него во рту, как стеклянный леденец, когда он ударяется о зубы. Часами Миша мог говорить об этом фильме, изобретая прямо на месте новые подробности его создания. Музыкантов, которые в этом фильме снимались, он называл, как своих близких знакомых, по именам. А имя "Гленн" звучало в мишиных устах, как удар вечевого колокола - гленннн!! Очень артистично Миша показывал в лицах, как поводил широкими плечами на вате пианист; как контрабасист ловил полуоткрытым ртом каждую ноту, бабочкой выпархивающую из-под его мощных пальцев; какой походкой вразвалочку выходил к микрофону певец в странной для нас бейсбольной шапочке с большим козырьком; как синхронно поворачивали в разные стороны тромбонисты свои кулисы. Миша даже пытался танцевать, изображая тяжёлый стэп.

Но особенно поразил моё детское воображение саксофонист: Миша выходил на середину комнаты, вдохновенно откидывался назад, закрывал глаза, как-то по-особому раскорячивал ноги, подносил к губам воображаемый мундштук и... "мне декабрь кажется мае-е-ем". Это было просто упоительно! Моя судьба было решена.

Когда впервые на банальный вопрос родственников, кем я хочу стать, я ответил, что хочу стать саксофонистом, никто на это внимания не обратил. Мало ли какую ерунду болтают дети. Говорил же я недавно, что хочу быть ваттманом (так в нашем городе называли водителя трамвая). А ещё до этого я утверждал, что непременно стану продавцом мороженого. Но на этот раз мои родственники недооценили серьёзности моего заявления.

Вскоре состоялся тяжёлый разговор с матерью. Она не поверила своим ушам, когда узнала, что её ребёнок, на которого возлагалось столько надежд, собирается посвятить свою жизнь игре на презренном саксофоне. "Ну пусть на скрипке! На рояле на худой конец, -- говорила мама, -- но на саксофоне! На этой клистирной трубке!! Может быть ты ещё скажешь, что хочешь играть в джаз-банде?! Музыку толстых?!!" И узнав что именно этого я хочу больше всего на свете, мама прямо-таки впала в неистовство. "Только через мой труп!" заявила она и, гордо откинув голову, удалилась в кухню.

Через пару месяцев она привела меня к пожилому,эдак лет тридцати, человеку по имени Алексей Иванович. Перед тем, как попасть в наш город, Алексей Иванович довольно долго жил в Тбилиси, и поэтому в его речи прослушивался лёгкий грузинский акцент. Я, никогда до этого такого акцента не слыхавший, решил, что это - своеобразная манера шутить и поэтому постоянно глупо хихикал в ответ на каждое сказанное Алексеем Ивановичем слово. Алексей Иванович по-видимому принял меня за безобидного идиота и отнёсся ко мне с повышенной предупредительностью.

На первом же уроке он объяснил мне, что, прежде, чем начать играть на саксофоне, нужно научиться играть на кларнете. Это было полной неожиданностью. Когда же я узнал, что сначала придётся осваивать так называемый классический репертуар, я испытал что-то вроде шока. Глубочайшее уныние охватило меня. А как же вдохновенно закрытые глаза?! А как же раскоряченные ноги в конце концов?! Но отступать было некуда: во-первых, стыдно перед мамой, а во-вторых, думал я, если другого пути нет, то ради светлого будущего и раскоряченных ног придётся претерпеть и эту муку.

...Прошло несколько лет, которые, право же, описывать не стоит: обычные годы учёбы со своими радостями, огорчениями, разочарованиями и надеждами. Но образ самозабвенно дующего в мундштук саксофониста не потускнел в моём воображении и продолжал оставаться для меня идеалом. Каждый раз, ложась вечером в постель, я, прежде чем заснуть, представлял себе, как я вразвалочку выхожу на авансцену, подношу к губам свой саксофон, слегка откидываюсь назад, раскорячиваю по-особому ноги и... "мне декабрь кажется мае-е-ем..."

За время моих мечтаний я успел окончить музыкальное училище и поступить в консерваторию. Боже, какая это была тоска! Гаммы, какие-то технические зачёты, никому не нужный Концерт Глазунова. Но я терпел, терпел ради раскоряченных ног и уходящего с каждым годом всё дальше и дальше декабря, который кому-то там, в сладкой желанной Америке когда-то показался маем. В редкие,свободные от занятий вечера я стряхивал с себя оцепенение, которое наводило на меня классическое образование и потихоньку от всех играл в различных полусамодеятельных джазовых оркестрах. Алексей Иванович не мог научить меня тому, ради чего я испытывал все эти муки. И я учился сам. Я слушал записи знаменитых американских саксофонистов Гэрри Малигена, Чарли Паркера, Коулмена Хокинса, пытаясь уловить импровизационную манеру каждого. Записи эти я доставал на подпольном рынке возле магазина "Мелодия", рискуя попасть в безжалостные руки дружинников. Результаты такого попадания были непредсказуемы -- от потери модного кока до потери комсомольского билета с последующими репрессиями вплоть до изгнания из консерватории. В основном на рынке ходили так называемые "записи на рёбрах", а когда удавалось купить настоящий "пласт", то такой удачей можно было гордиться.

Так терпеливо и безропотно я дожидался случая явить восхищённой публике своё искусство. И дождался.

Тут надо рассказать, что иногда я подрабатывал в кинотеатре. В те годы было принято между сеансами развлекать публику. Наш кинотеатр находился в самом центре города и носил гордое название "имени Тридцатилетия Рабоче-Крестьянской Красной Армии". Сокращённо - "ХХХ лет РККА". Городские остряки прозвали этот кинотеатр "Ха-ха-ха эр-ка-ка".

Нашим джазом руководил шустрый развинченный молодой человек с подпрыгивающей фамилией Танцюра. И благородным именем Евгений. К публике Евгений относился с полнейшим пренебрежением, утверждая, будто он только зеркально отражает то, что публика думает о нас. В этом он глубоко заблуждался, он льстил себе и нам: публика о нас вообще не думала. Людям, с нетерпением дожидающимся начала сеанса, было совершенно наплевать на то, что мы им играем. А тем более - как. Танцюра, не перегруженный стилистическими условностями, собственноручно создавал для нашего небольшого оркестра репертуарный винегрет: от Баха и Чайковского до джаза, что дало повод кому-то из музыкантов сострить: "Публика дура, а Женя -- Танцюра".

И вот однажды перед началом нашего очередного выступления Танцюра подошёл ко мне и небрежно сказал:

-- Слышь, Эдик, ты это... сегодня вместо Коли солягу слабаешь, а то у него это... зуб... того... болит. Но смотри у меня! Чтоб всё орлайт! Пол?!

Что тут со мной сделалось -- передать не могу. Вот он, миг торжества моего! Вот мгновение, о котором я мечтал всю жизнь, с самого детства! Вот счастье -- я таки дождался его.

Начался концерт. Моё сердце колотилось так, что я едва слышал нашего барабанщика Митю, хотя стучал он будь здоров! Мы сыграли первый номер, затем второй -- моё соло было в третьем. Сейчас... сейчас..!

Оркестр начал третий номер, но я уже не играл -- я впился глазами в Танцюру и ждал его знака... И вот он, этот знак: давай, дескать, Эдик, поливай!

Я встал со своего места и вразвалочку, именно такой походкой, какой шёл кумир моего детства, направился к микрофону. Чувствуя на себе взгляды публики, я поднёс к губам мундштук, набрал полную грудь воздуха, вдохновенно закрыл глаза, откинулся назад, раскорячил до предела ноги и... услышал чей-то громкий шёпот:

-- Штаны застегни, мудак!

Я скосил глаза и остолбенел: брюки полностью расстёгнуты, из ширинки торчит кусок рубашки и просматриваются трусы в красную клеточку. И тут раздался гомерический хохот.

Согнувшись пополам, кое-как прикрываясь саксофоном, я уполз за кулисы.

...Всё это произошло очень давно. Я стал композитором, пишу много разной музыки. Но для саксофона я никогда не написал ни одной ноты.

А мой старший брат Миша до последнего дня своей жизни изобретал всё новые и новые подробности из истории создания фильма "Серенада Солнечной долины". Но я не хотел его слушать -- я ненавидел ни в чём не повинного Гленна Миллера и декабрь, который так никогда и не стал для меня маем. Тогда Миша стал всё это рассказывать самому себе. Он становился перед зеркалом и говорил: а ты помнишь, старик, как замечательно играл контрабасист, как он полуоткрытым ртом ловил звуки, бабочкой выпархивающие из-под его мощных пальцев. Миша уже не мог танцевать стэп, но по-прежнему раскорячивая свои старческие дрожащие ноги, самозабвенно играл на воображаемом саксофоне. Иногда я ловил его взгляд -- он глядел на меня с невыразимой тоской и упрёком.

Ганновер , Август 1994

К содержанию