ИГРА

Запах новой колоды был таким пронзительным, что защипало в носу. Я смотрел, как господин Лауб слегка трясущимися от нетерпения руками срывает с неё тонкую полупрозрачную бумажку, точно сатир, сладострастно обнажающий покорившуюся судьбе нимфу. Делал он это неуклюже и грубо. "Варвар", подумал я, отворачиваясь. Стало скучно. Я уже знал заранее, как он будет тасовать карты, держа основную часть колоды в левой руке, а правой заталкивая сверху остаток. Упругие листы будут пытаться оказывать сопротивление, не пуская в себя своих собратьев. А он, господин Лауб, не чувствуя и не понимая их нежелания, всё давит и толкает, расщепляя нежные скруглённые углы. Я уже видел, как поддавшись насилию, основная колода всё же разжимается, но вдвинутые в неё карты торчат вкривь и вкось, протестуя против такого хамского обращения. Я уже заранее слышал глухой стук колоды по столу – это господин Лауб равняет края. Его корявые пальцы слепы. А мне и приглядываться ни к чему: вон чуть-чуть торчит краешек листика. Это что у нас такое? Ну конечно – бубновая десяточка. И где же мы устроились? Ага, пятнадцатая снизу. Или шестнадцатая? Всё-таки годы берут своё: зрение уже не то. А в нашем деле... Нет, всё-таки пятнадцатая. Ну и ладушки, до встречи.

Вот мужчина, который против меня сидит – вот тот меня немножко беспокоит. Поглядим, посмотрим, позырим, покумекаем. Карты сданы, поехали.

Партнёр слева, господин Бруммерштедтен (господи, ну и фамилия!), судя по всему, хлопот не доставит. Поменял три карты и сидит, лоб морщит. Ну давай, рожай уже! Я же знаю, что у тебя две пары на руках, тебе банка, как своих мохнатых ушей, не видать. А вот и моя старая знакомая – десяточка бубен. Она как раз пришла к тому, что напротив. Что же он там комбинирует? Колода, естественно, новая, я ещё не все рубашки прочитал. Положим, что первый слева у него туз червовый лежит. Это мне ясно, как простая гамма до мажор. Туз – он прямо-таки кровоточит, на весь мир вопиет: вот он я, дескать! Посмотрите, как я красен и красив! Он, как сердце, пульсирует – аж рубашка вздрагивает, как у человека при сильном сердцебиении. Ну и плюс десяточка моя знакомая. Что это нам даёт? Пока ничего не даёт. Господин напротив (как его там? Дамм? Данн? Не запомнил. Что-то на "д". У меня на имена память прямо-таки катастрофическая) положил карты на стол. Смотрю на его руки. Хорошие руки, спокойные. Нет, здесь я ничего не высмотрю. А что с глазами? Глаза как глаза. Серые. Не бегают, в себя глядят. Похоже, что профессионал. Если так, не повезло мне сегодня. Но играть-то всё равно надо. Восстанавливаю в памяти его движения, когда он карты на руке сортировал. Ведь был момент, который меня зацепил, был! Но что?.. Ага...Ну да, конечно: когда он от туза своего откладывал, слегка замешкался. Это он, как я понимаю, меня проверял – замечу, не замечу? На Лауба и Бруммерштедтена он внимания не обращает, опытный, с-собака! А чего же он замешкался-то? Я ещё раз смотрю на карты, лежащие перед ним. Боже, какая знакомая спина! Эта линия, что прямо возле угла... Я подметил её ещё когда Лауб тасовал. Похоже, что трефовый туз крылышками трепещет. Ну предположим. Тогда он тузы по краям разнёс. Как сторожевые башни. А что же в серёдке лежит? Кто, кто в теремочке живёт? Мышка-норушка? Лаврушка-петрушка? Не-е-т, там у него живёт грозный фул. Тогда остальные две карточки это десятки – крепостная стена с бойницами. Надо будет на них с пристрастием посмотреть, когда сброс пойдёт. И моя сдача тут будет очень даже кстати.

Ну что, пора и в свои карты заглянуть. Как говорится, поднимаем, что же тут? Блохи кое-чем трясут. Порядочек во трефях. Но пробойный. Надо бы одну поменять, а смысл? Верхняя карта в колоде бесспорно к трефям не относится – это пичка. Да к тому же, если меня глаза не подводят, ещё и валет. То есть, стопроцентный пас. Однако, стратегия, моя сильная сторона! Как говорил мой незабвенный учитель Абрам Исаакович, "пас – не понос, куда вы с ним так торопитесь, молодой человек?" Я выдерживаю качаловскую паузу. Бруммерштедтен только что ножками не сучит – уж так ему не терпится свои вонючие две пары миру предъявить. Этот будет торговаться до посинения. Куда ты прёшь, дурачок? Тебя же сейчас господин Данн-Дамм с потрошками схрумкает. Та-ак... А что у нас делает грубый Лауб? Похоже, что и у него настроение боевое. С чего бы это? На руках две дамы, одна из них пиковая, которая, как известно, означает тайное недоброжелательство – русскую классику читать надо, господин Лауб. Надеется, видать, на третью.

"Пас", говорю я, и с огорчённым видом кладу карты. Ловлю на себе мимолётный взгляд Данна-Дамма: тактику мою просчитывает.

Бруммерштедтен меняет одну карту, получает моего приятеля пикового валета и недовольно морщится. Господин напротив, естественно, ничего не меняет, что явно производит неблагоприятное впечатление на Лауба. Он сбрасывает три карты. "В общем, правильно", отмечаю я, видя, что под пиковым валетом как раз дама и лежит. Правда, он об этом даже не подозревает.

Пошла торговля. А я расслабляюсь ненадолго. Могу себе позволить. Гляжу на моих партнёров и придумываю им биографии. Это у меня ещё с театрального института. Выходишь на "кушать подано", а мастер историю жизни требует. Поначалу я относился к этому, как к чудачеству. А потом привык. К тому же это развивает воображение. Ну-с приступаю.

Данн-Дамм... Нет, конечно, его зовут господин Данн. А откуда же Дамм взялся? Беру лопату и начинаю копать. Где-то я эту фамилию безусловно слышал. Но где? И при каких обстоятельствах? Что-то очень знакомое... Вот музыка какая-то проступила. А она причём? Что-то явно французистое. Как же его там? Рефрен? Лагранж? Легран? Ну конечно Легран. Всё-таки я молодец! Респект мне!. Это же "Шербурские зонтики".

Лысеющий, страшно элегантный господин делает предложение матери героини. Она мило краснеет, как юная девочка. И поёт ему в ответ: "Дескать, если пойду за вас замуж, придётся мне стать "мадам Дамм" – это же смешно". Но лысеющему мсье Дамму почему-то не смешно, ему грустно.

Значит, всё-таки Данн. Ну, это совсем другое дело. И придумывать биографию ему не надо – проще свою перебрать. Небось, с картами ещё в детском саду познакомился. Как и я. Хотя, о чём это я? Меня от детского садика бог миловал. Первые радости жизни я только в школе познал. Когда Валерка Аникеев, проходя мимо, вдруг неожиданно изо всех сил ударил меня кулаком в солнечное сплетение. Сипя и задыхаясь, я согнулся пополам, а он сплюнул рядом и равнодушно спросил: "Чё, больно, что ли?" Потом мы с этим Валеркой подружились, и во втором классе ходили на пустырь курить. Но этот удар я не забыл, и, лет пять спустя, воспользовавшись удобным случаем, вернул ему долг. К тому времени большие проценты наросли. Никогда не забуду, как Валерка лежал на земле с окровавленным лицом и ошарашено бормотал: "Ты чё? Ты чё?" О том случае он, конечно же, забыл. Уже в Германии я узнал, что Валерка Аникеев давным давно умер в тюрьме. В карты он научил меня играть. Мы с ним каждый день, возвращаясь из школы, шли на тот же пустырь и резались в очко. Уверен, что господин Данн – тот ещё типчик. Но только Германией окультуренный.

А вот и моя сдача подошла. Ох, как же руки чешутся! Хочется показать, как нужно карты стасовывать: с хрустом перегнуть колоду, в два чётких движения опополамить её, развернуть две половинки веером, а потом, повернуть кисти к себе, соединяя эти веера. И для пущего фасону подснять одной рукой. Но нельзя! Данн, как я подозреваю, умеет это не хуже меня, а те двое испугаются. Поэтому неуклюже собираю карты со стола и, изображая неловкость, кручу их в руках, складывая в стопку. Правда, я выигрываю время для знакомства. Если Данн не потребует сменить колоду, то через две мои сдачи она станет прозрачной.

Ну а что за фрукт наш Бруммерштедтен? Чайник, конечно – тут без вопросов. Надо сдать ему на игру. А себе – снова на "пас". Стратегия, блин! Мне необходимо несколько минут на поразмышлять.

Возвращаюсь к Бруммерштедтену. По всему видать, чиновник. Из мелких. Сидит целый день перед компьютером, справки оформляет. Дома жена-мегера немецкая: "шатц! шматц!" Дочка, красоты которой для спасения мира явно недостаточно. Домик чистенький – небось, русская Putzfrau раз в неделю убирает, садик, прудик, кастрированный кот в ошейнике с колокольчиком, чтобы бедных птичек не ловил. Знаем-знаем. Видали всё это. Тощища адова! Вот только интересно – в курсе ли жена, что господин Бруммерштедтен в картишки поигрывает. Наверное, нет – врёт ей, что с друзьями в кнайпе пиво жлёкает. А сам восхищённо дрожит от своей тайной причастности к разврату.

Бруммерштедтен делает ставку. Ну ещё бы он не сделал: я ему почти цельный флеш-ройяль сдал. Вот только пусть решится карточку прикупить: там как раз то, что ему нужно, лежит – королёк бубновый. Жил-был король. Когда-то...При нём блоха жила. Смотрю на него внимательно: публика, дескать, ждёт, будь смелей акробат! Решился. Ну, слава богу! Пусть Данна за вымя подёргает.

Теперь Лауб. Что же это за зверь такой – господин Лауб? Совершенно ломброзианский тип: выраженные надбровные дуги, каменный лоб. Довольно-таки мрачная личность. Судя по здоровому цвету лица, много бывает на воздухе. Интересно, в каком таком качестве он на нём бывает – для мусорщика он недостаточно интеллигентен. Из-под левого рукава краешек часов выглядывает. Чем-то они меня зацепили, что-то в них мучительно знакомое есть... Ба-а! Да это же "Командирские"! Бред какой-то: у немца Лауба советские часы. Где он их взял? Вот если бы можно было взглянуть, что у него по карманам рассовано! Но это, конечно, из области мечтаний. А ведь в нашем деле любая мелочь больших денег может стоить. Пока что смотрю на его руки – как раз удобный момент: он карты держит, на стол ещё не положил. Лапа здоровая, ничего не скажешь. Большой палец недалеко от ладони отстоит, и мышца хорошо просматривается. Остальные пальцы коротковатые и не очень подвижные. А с чего бы им подвижными быть? Он же не пианист. Рука похожа на миниатюрный ковш экскаватора. Что он этим ковшом гребёт? Да часы эти диссонантные. Что-то ещё, что-то ещё... Пиджак. Дорогой, но похоже, что с чужого плеча. И тут память, услужливая девка, подсказала: в Германии есть ребята-ребятишки, разгребающие чужие квартиры после стихийных бедствий. Или, скажем, после смерти владельца. Если у того наследников не обнаруживается. А потом всем этим барахлом торгуют на фломарктах. Вот вам и воздух. Готов поставить сто евро против цента, что господин Лауб этим промышляет. Чудненько! Два шулера, чиновник и мародёр – мы везём с собой кота, обезьяну, попугая – вот компания какая.

....................................................................................................

Однако, уже светает. Все устали. Мы с Данном делим добычу и выходим на чистенькую, мокрую улицу. Понимающе улыбаемся, пожимаем друг другу руки и направляемся к своим машинам. Теперь мне нужно заехать на вокзал, где уже открылся цветочный киоск. Там я куплю небольшой букетик оранжевых тюльпанов, любимых Настиных цветов. Еду домой. Паркуюсь на своём постоянном месте и выхожу из машины. Я знаю, что Настя видит меня из-за прикрытой занавески, но делаю вид, что не догадываюсь об этом. Изображаю на лице огорчение и, согнувшись под тяжестью вины, бреду к подъезду. – Где ты шлялся?! – слышу я привычный вопрос из спальни, куда Настя успела перебежать, пока я поднимался по лестнице. – Кобель! Одни бабы на уме!

Это игра. Настя прекрасно знает, что я её люблю, и ни на какую бабу не променяю. И к тому же, ей отлично известно, где я был и что я делал. Но ей необходима эта игра. Она таким способом совесть свою успокаивает. Ну не может же она в самом деле всем вокруг орать, что професиия её мужа раздевать "чайников". Она считает, что для жены это унизительно. Настя делает вид, что ни о чём не догадывается, а я играю по её правилам. Начинаю оправдываться, чувствуя себя Бруммерштедтеном.

– Да понимаешь, – говорю я, входя в спальню и с удовольствием оглядывая обнажённые плечи лежащей в постели Насти, – засиделись с коллегами, то да сё, знаешь, как это бывает.
Я поддерживаю настину игру, тщательно следя за правдивостью интонаций – спасибо мастеру за "кушать подано"!
– Иди сюда, я тебя понюхаю.
Я наклоняюсь.
– И где ты таких дешёвых шлюх берёшь – воняет, как от вокзальной проститутки! Это уже перебор.
Я целую Настю.
– Да пошёл ты! – говорит она, но почему-то обнимает меня за шею. – Ладно. Ложись спать. Всё равно проку сейчас от тебя, как с козла молока. Завтра поговорим.

И это правда. Глаза слипаются. У меня едва хватает сил принять душ. Бухаюсь в постель, Настя, недовольно бурча, отворачивается от меня. Перед тем, как заснуть, я, улыбаясь в усы, думаю о том, что завтра игра продолжится. Я, замаливая вину, приглашу Настю в её любимый ресторан. Мы будем сидеть друг против друга, и Настя будет проговаривать текст своей роли. А я, склонив голову под ливнем её упрёков, буду есть лазанью, которую моя Настя не переносит. За это мне тоже достанется. Но пьеса не терпит отсебятин, и я не выхожу за рамки моего "кушать подано". Мне есть, что играть: кушать действительно подано. Выговорившись, Настя скажет: "Ладно. Чтоб в последний раз! Больше я такого не потерплю. Поехали домой". Это сигнал к антракту и перемене картины. Мы вернёмся в нашу уютную квартиру со скошенным потолком.

А следующая ночь – наша. И здесь всё будет по-настоящему. Без игры.

29 января 2009

К содержанию