Случай с Харитоновым

Однажды поздним вечером возвращался Харитонов с работы. Был он весел, беспечен и полон приятных предчувствий. И надо признаться, причина для таких предчувствий у Харитонова была. Носила эта причина окрылённое имя -- Вероника. ВЕ-РО-НИ-КА! Произнесите это имя вслух, но только смакуя, смакуя! и вы поймёте, почему так весел был Харитонов и каких именно предчувствий он был полон.

Он шёл по ночному городу на молодых пружинящих ногах, ласковый ветерок слегка касался его густых русых волос, и ему казалось, что это не ветер вовсе, а нежные пальчики изумительной Вероники.

Харитонов женщинам очень нравился. Да и как он мог не нравиться? Судите сами: росту в нём было метр восемьдесят, фигура спортивная, ноги длинные, глаза серые, зубы белые... эх! да что там говорить! Но главное - он был артистом, актёром. Кто же устоит против такого сочетания? Право же стоило посмотреть на него, когда очередная жертва, зачарованно глядя на него снизу вверх и придерживая кофточку у горла дрожащей ручкой, робко, осипшим голоском, спрашивала: а какая ваша любимая роль? И Харитонов жестом, исполненным великолепной пластики, небрежно поправлял преждевременно поседевший висок, затуманивал серый глаз и, снисходительно улыбнувшись, отвечал: не-сы-гран-на-я. Пяти слогов этой банальности ему хватало, чтобы продемонстрировать весь диапазон своего бархатного завораживающего голоса -- он начинал в среднем регистре, на звуке "ы" делал лёгкое крещендо, а три оставшиеся гласные рокотали в его широкой груди церковной октавой, сладостно волнуя девичьи сердца.

Женился он рано, и жена его была необыкновенно хороша, но её холодность едва не сделала его импотентом. Харитонов очень любил жену и страшно переживал, когда по совету своего друга-врача вынужден был расстаться с нею. Все его дальнейшие победы были не более, чем компенсацией неудачного брака.

Но однако пора уже вернуться к герою нашего рассказа, который терпеливо ожидает нас на ночной улице.

Итак, возвращался Харитонов домой по улицам одного южного города, ну, скажем, города N.

Жил Харитонов в городе N. совсем недавно. Приехал он сюда из Ленинграда, где играл в одном не очень знаменитом театре. Большие роли разбирали корифеи, средних ему не предлагали, а для маленьких он был слишком большим артистом. Таким образом наш Харитонов в основном, как говорят в балете, "стоял у воды". Правда, один раз он чуть было не сыграл Осипа в "Ревизоре", но вышел конфуз. Как только поднялся занавес и режиссёр, сидевший в зале, увидел Осипа, загримированного под Шварценеггера (полуобнажённый торс с подрисованным рельефом и жёсткий бобрик), он выкрикнул что-то нечленораздельное, схватился за сердце и упал в обморок. И всё это было бы ещё ничего, если бы не упал режиссёр прямо на колени сидящей рядом молодой дамы. А дама та была близкой знакомой одного лица из управления культуры. Собственно, сама дама ничего против не имела - режиссёр был парень ничего и к тому же местная знаменитость, но лицо усмотрело в этом дерзость, заигрывание и поднятие руки на святая святых: на его личную собственность. В общем разразился гнусный скандал, и режиссёра, обвинив в идеологическом несоответствии, с треском выгнали. Впоследствии лицо пожалело об этом, так как до него дошли слухи, что режиссёр был яркоголубым, но содеянного исправить было уже нельзя. Без режиссёра театр совсем захирел и вскоре стал посмешищем для ленинградских театралов. Вот к каким глобальным последствиям приводят порою творческие искания. А Харитонов продолжал служить в этом же театре. Иногда его одалживали оперному. Там он весьма живописно стоял в глубине сцены с шандалом.

После, вспоминая обо всей этой истории, Харитонов, не скрывая обиды, говорил:

- Я же по системе к образу шёл: в униженном крепостном увидел сильный русский характер. Да разве ж они поймут. Эх! Азиаты!

И горько вздохнув, шёл на сцену вдохновенно играть финальную ремарку пушкинского "Бориса".

Так и простоял бы с шандалом у воды весь свой актёрский век непонятый Харитонов, но иная участь была уготована ему.

Получил он как-то раз какую-то горящую ролюшку и, снедаемый честолюбием, понял, что это, быть может, его единственный шанс. Харитонов взялся за дело всерьёз, вспомнил уроки своих институтских учителей, строго придерживался русских театральных традиций, ходил с поклонами за советами к корифеям. В результате всего этого роль получилась вполне пристойной. И надо ж было такому случиться, что именно на этой триумфальной харитоновской премьере сидел главный режиссёр драматического театра города N. Харитонов поигрывал голосом, не особенно "хлопотал" лицом, красиво сидел, изящно ходил, картинно курил и произвёл на режиссёра из города N. вполне благополучное впечатление. "Чёрт возьми, - думал режиссёр, наблюдая за харитоновскими эволюциями, - мне как раз нужен красивый герой - Кристиана играть некому, да и вообще... на племя. Этот парень вроде подошёл бы. Дурак, наверное, но фактура! Придётся его с голоса натаскивать. Так это как обычно... А здесь, похоже, его не особенно жалуют."

Результатом этих режиссёрских размышлений явился разговор. Харитонову была предложена интересная творческая работа в городе N.. Режиссёр туманно намекнул на то, что к юбилею театра через два года будут почти наверняка раздавать звания и, дескать, всё может быть... В общем смутил многоопытный змей харитоновскую душу посулами. Бросил Харитонов любимый свой Ленинград и покатил на другой конец обширного отечества нашего в город N.

Город N. оказался куда более интересным, чем предполагал Харитонов. Правда, архитектурой город не вышел, но зато было очень много зелени. Харитонов даже вспомнил, что в какой-то доморощенной табели о рангах город N. занимал по озеленению второе место в Союзе после Киева. И действительно. Роскошные деревья умело скрывали убожество фасадов, некоторые улицы являли собою уютные зелёные тоннели, по обеим сторонам которых журчали заключённые в крепкие бетонные объятия ручьи, фонтанные струи смягчали тёплый ласковый воздух, в котором запах роз соперничал с другими прекрасными ароматами. Госпитальная строгость декоративных снежных вершин на горизонте приглашала оценить нарядность бесчисленных цветников.

Позже Харитонов часто вспоминал, какое потрясение он, коренной житель равнинного Ленинграда, испытал в аэропорту, когда впервые в жизни увидел эти громадины, кокетливо кутающие свои тёмно-синие плечи в белые шали. Он тогда остановил какого-то пожилого человека, и, тыча пальцем в горизонт, спросил: "Это что, горы?" Тот оглянулся и обыденно сказал: "Ну горы. А что?" "Настоящие?!!" Вместо ответа прохожий молча покрутил пальцем у виска.

Харитонов сразу понял и всей душой принял этот город. Редкими свободными вечерами он выходил на улицу и наблюдал, как нарядные весёлые люди фланировали мимо оперного театра, а прелестные черноглазые девушки шептались о чём-то своём на скамейках городского сада. Стояло томительное лето.

Уже на следующий день после своего приезда Харитонов обнаружил в центре города кафе с поэтическим названием "Лебединое озеро". И публика там собиралась непростая: так называемая богема - актёры, музыканты, художники, поэты, графоманы и люди, имеющие различные основания причислять себя к этому кругу. Забегали также личности, таких оснований вовсе не имеющие. Однако причисляющие. Все они громко обсуждали театральные премьеры, чуть-чуть потише - околотеатральные сплетни и уж совсем шёпотом - адюльтеры. Они напускали на себя многозначительность избранных. В этом кафе то и дело вспыхивали яркие скоротечные романы, здесь жёны смотрели сквозь пальцы на увлечения своих мужей, а мужья не обращали внимания на шалости своих половин. Иногда в кафе, походя, решались какие-то серьёзные дела. Здесь можно было найти покровителя и обзавестись врагами.

Уже через две недели Харитонов стал полноправным членом этой большой семьи. Кстати сказать, именно здесь он и познакомился с Вероникой. Она была театральной художницей в третьем поколении, а потому - весьма благовоспитанной девицей. В её присутствии развязная богемная братия, с особым шиком бравировавшая ненормативной лексикой, слегка сникала и старалась обсуждать свои творческие планы на обыкновенном литературном языке. Харитонов был "улиткой из простых" и первое время в присутствии Вероники чувствовал себя так, будто у него расстёгнуты штаны. На все его реплики она слегка приподнимала стреловидную бровь, демонстрируя разницу в их воспитании. Если Харитонов выражал своё восхищение каким-нибудь фильмом или спектаклем, Вероника, иронически улыбаясь, говорила: "Всё это ретушь, папье-маше и синтетика". Но однажды произошёл случай, значительно поколебавший её аристократизм.

Как-то вечером Вероника сообщила Харитонову, что приглашена в гости в одну, по её выражению "хорошую" семью и намеревается взять Харитонова с собой. Харитонов внутренне поморщился, заранее представляя себе тех доморощенных аристократов, с глубокомысленным видом рассуждающих о кафкианстве, экзистенциализме, ядерной физике, кинологии, банковских операциях, зороастризме, искривлении пространства, айки-до, истории еврейского народа, поэзии Волошина, эксгибиционизме, американском автомобилестроении, словом, обо всём том, о чём они не имеют никакого понятия. "И кстати, -- многозначительно добавила Вероника, -- не вздумай снимать туфли в прихожей!"

Дверь им открыла миловидная молодая женщина, с которой Вероника тонно поликовалась, и только она собралась представить своего Харитонова, как из кухни выбежал мальчик лет четырёх. Вероника, желая продемонстрировать своей приятельнице, а заодно и Харитонову (не исключено, что с матримониальными целями) своё чадолюбие, подхватила мальчишку, чтобы подбросить его, но сил своих не рассчитала. С трудом, как штангист, вытягивая его вверх, она простонала:

-- Ого! Какой ты тяжёленький!

На что мальчишка неожиданным басом отчётливо произнёс:

-- Говна много!

Вероника, вся пунцовая, вылетела за дверь. Харитонов хохотал до слёз.

После этого происшествия в их отношениях наступило равенство. Впрочем, забегая вперёд, можно сказать, что для нашего рассказа всё это, равно как и сама Вероника, не имеет значения, потому что никакой роли в жизни Харитонова она не сыграла. Вскоре они расстались, и Харитонов, как писали в старых романах, "погрузился в пучину наслаждений"

Но всё это было потом, а пока что шёл себе наш Харитонов по ночному городу, мечтая о нежных пальчиках Вероники, шёл, шёл, да и подумал, что до дома-то путь неблизкий - остановок десять, а то и больше будет. И решил, что неплохо бы остаток пути проехать на автобусе. Тут и остановка весьма кстати подвернулась. Притормозил Харитонов под навесом и от нечего делать стал читать надписи на стенках. Надписей было много, и в основном на любовно-сексуальную тему. Встречались также характеристики неизвестных Харитонову людей обоего пола - краткие, но сильные. Были и петроглифы, выполненные в популярной заборной стилистике. Среди обилия текста и изопродукции нашёл Харитонов и полезную для себя информацию. Из неё следовало, что здесь останавливаются пять различных автобусных маршрутов. Харитонов ещё не очень хорошо ориентировался в городе и стал прикидывать, каким автобусом ему сподручней добираться до дому, как вдруг кто-то окликнул его. Харитонов слегка удивился, потому что секунду назад в обозримом пространстве никого не было. Обернувшись, он увидел странное существо, в котором не сразу распознал женшину. Она была маленького роста, неопределённого возраста, страшно худая, вся какая-то помятая, грязная, а главное -- совершенно пьяная.

-- Ну как там в Питере? - икнув, спросила она.

"Откуда она может знать, что я из Питера?", подумал Харитонов и внезапно ощутил, что сердце его сжала необъяснимая тоска.

-- А мы что, разве встречались, -- пытаясь быть высокомерным, задал он встречный вопрос и не узнал своего голоса -- таким тусклым и хриплым он сделался. Сказал, словно каркнул.

-- Не-е-е, -- во весь гнилой рот ощерилась незнакомка, -- ишо нет. Но встренемся -- базара нет! Годика через... полтора. Нет, стой! Или...

Она закатила глаза под лоб, изображая задумчивость. Потом дохнула на него перегаром и убеждённо закончила:

-- Через полтора. Железно!

Помолчала и дружески поинтересовалась:

-- Слышь, мужик! Стакан есть?

Харитонов отскочил.

-- А из горла? -- прокричала она вслед.

В этот момент к остановке подошла пожилая пара, ещё какие-то люди стали подтягиваться и постепенно заслонили её от Харитонова. Подошёл один автобус, затем второй и, наконец, из-за угла показался автобус номер восемнадцать - именно тот, который и нужен был Харитонову. Но не успел он и шагу по направлению к автобусу ступить, как услышал уже знакомый пьяный голос:

-- Харитонов, твой автобус!

Как ошпаренный, влетел он в салон и прошёл вперёд к самой кабине водителя. Вслед за ним полезла какая-то шумная весёлая компания, громко обсуждавшая подробности удавшейся вечеринки. Молодые хорошенькие девушки кокетливо взглядывали на Харитонова, постепенно он успокоился и стал рассуждать, что наверняка она видела его в театре, оттуда же и фамилию запомнила, но червь сомнения возражал, говоря, что, во-первых, он и живёт-то в городе без года неделю, а во-вторых, такие, как она, дальше винного магазина, известного в городе под кодовым названием "Щель", не заходят.

Его размышления прервал всё то же голос:

-- Харитонов, тебе выходить!

И правда, как-то нереально быстро пролетели сорок минут, за окном мелькнула знакомая булочная. В полном смятении Харитонов обернулся и встретился глазами с женщиной. Она сидела на тронном возвышении последнего "лазовского" кресла и глядела на него. Глаза у неё были ясные, холодные и совершенно трезвые. Харитонов рванулся к выходу.

... Какое-то время он находился под впечатлением от этой встречи. Ну а потом забыл, конечно. Тем более, что работа в театре действительно была интересная. Приехал новый молодой режиссёр, который стал занимать Харитонова во всех своих спектаклях. Постепенно Харитонов сделался популярным человеком. Стоило ему появиться в "Лебедином озере", именуемом завсегдатаями "Лебоз", как отовсюду навстречу ему неслись приветственные возгласы, незнакомые люди одобрительно хлопали его по спине, говоря: "Ну ты, старик, вчера дал дрозда!" А юные поклонницы его таланта образовали клуб "Хариты", уставом которого предписывалось в обязательном порядке визжать при каждом выходе кумира на сцену. Харитонов получил даже подмётное письмо, в котором говорилось, что если он не уберётся из города, то... В общем всё шло отлично! Ему курили фимиам, а он - "Голуаз". В перспективе уже маячила новая визитная карточка со сверкающими золотом заветными словами "Заслуженный артист республики", уже явственно слышались иронически-завистливые поздравления с "засартом", как вдруг...

... чёрт бы подрал эти "вдруг"!...

... как вдруг в один день, который и язык-то не поворачивается назвать прекрасным, почувствовал себя неважно наш Харитонов. Стало чего-то подташнивать, сердце закололо, задрожали от внезапной слабости руки-ноги и угодил он с диагнозом "обширный инфаркт миокарда" в Первую городскую больницу. Да не просто в больницу, а прямиком в реанимацию. Врачи делали всё, что только возможно было. Но почему-то их усилия не помогали -- с каждым часом становилось всё хуже нашему Харитонову. Никто ничего понять не мог -- ведь всё было так хорошо! Уже через пару часов стало ясно, что положение его безнадёжно. Слух об этом моментально распространился по всей больнице. Все жалели его, а одна санитарка, стоя над ним, произнесла: "Какой актёр у нас умирает!" Судя по этой реплике, она читала историю Древнего Рима. На третий день на рассвете бедный наш Харитонов скончался, а вместе с ним и всё то, ради чего покинул он свой любимый Ленинград и прикатил на другой конец нашего обширного отечества в город N.

Перед смертью он увидел, что к нему в палату вошла новая медсестра. И он узнал её. А может ему и показалось - теперь уж не спросишь. Но вот что странно: именно в этот день исполнилось ровно полтора года с той памятной ночной встречи на остановке автобусного маршрута номер восемнадцать.

Антверпен - Ганновер , Июнь 1992 г.

К содержанию